Армия пруссии 18 века. Вооружение пехоты и кавалерии XVIII века. Армии пруссии и россии

Прослеживая истоки современных войн, можно сделать вывод, что в их основе лежат два фактора: возникновение унитарных государств, с их тенденцией к централизации; стабильность развития промышленности и торговли, контроль всех доходов и… изобретение штыка. Первый из этих факторов сделал возможным - или даже неизбежным - организацию регулярных армий на постоянной основе. Второй позволил осуществить применение этих армий с использованием стратегии и тактики, соответствующих новым видам вооружений, которые были внедрены в практику.

За сравнительно короткий промежуток времени все искусство войны совершенно изменилось. Войны больше не начинались ни со съезда в определенное место джентльменов со слугами и вассалами, ни с вооружения и оснащения отрядов едва обученных ополченцев. Да и оружие не начинали ковать только после начала войны - оно уже лежало наготове, наточенное и вычищенное, рядом с рукой его хозяина. И военачальник уже не осматривал острым взглядом поле будущего боя, выбирая место получше, где следовало бы расположить массу пикинеров, которые прикроют ряды стрелков. Теперь огонь и таранный удар соединялись воедино. И офицеры уже не беспокоились о том, что их подразделения стрелков могут быть разметаны кавалерией, окажись они без прикрытия леса пик. Теперь, образно говоря, каждый мушкет отрастил себе стальное острие и каждый мушкетер стал пикинером.

Когда же к этому потрясающему нововведению было добавлено принятие на вооружение в европейских армиях усовершенствованного мушкета с кремневым замком, то огневая мощь на поле боя стала решающим фактором. Ушли в прошлое длинные горящие фитили, столь зависимые от ветра и дождя. И туда же удалились темпераментные колесцовые замки с их ключами для завода и прижимными пружинами. Теперь мушкет, пистолет и карабин - все они имели один и тот же механизм, которые мог содержаться в рабочем состоянии с помощью самых простых инструментов. При этом не только усилилась скорость стрельбы, - ликвидация пикинеров позволила вдвое увеличить численность мушкетов в боевых порядках. Неуклонный, но постоянный прогресс шел также в отношении конструкции и технологии производства артиллерийских орудий, в результате чего этот род войск постепенно становился все более и более мобильным.

Все это были новые инструменты ведения войны, которые ожидали появления великих полководцев и блистательных солдат XVIII века. И эти великие полководцы появились во множестве: Карл XII, Мальборо, Ойген, Сакс, Клайв, Вольф, Вашингтон, Суворов и целая плеяда военачальников, носивших трехцветную кокарду. Их судьба и слава, добытые ведомыми ими солдатами, стали частью воинских традиций их народов. Но, если бы беспристрастного судью воинских достоинств попросили назвать генерала и солдат, заслуживших самую высокую репутацию в этом столетии, он не колеблясь выбрал бы Фридриха II - прозванного Великим - и его несравненную прусскую армию.

Этот его выбор не означал бы пренебрежительного отношения к генералам и солдатам, упомянутым выше. Фридрих не был столь же успешен на поле боя, как герцог Мальборо; не был он и отважнее Карла XII. Его пруссаки не превосходили храбростью облаченных в красные мундиры воинов при Фонтенуа, не были они ни более стойкими, чем привычные к трудностям крестьяне графа Александра Суворова, ни более патриотичными, чем те воины армии Вашингтона, которые умирали и замерзали в Вэли-Фордже. Но как военной машине, обученной маршировать и вести огонь, маневрировать и наступать быстрее и лучше, чем это делали любые солдаты прошлого и настоящего, им не было равных. И человек, который вел их, - государственный деятель, поэт, стратег, общественный реформатор, философ и организатор - был, вне всякого сравнения, одним из величайших военачальников всех времен.

Возвышение Пруссии представляет собой отличный пример потенциальной мощи, заключенной в небольшом полумилитаристском государстве, управляемом способными и работящими людьми, думающими и заботящимися только о безопасности и упрочении своего государства. История Пруссии как государства, собственно, начинается только в 1701 году, когда Фридрих I, маркграф Бранденбургский, короновал себя в качестве прусского короля. Но еще задолго до этого правители Бранденбурга с помощью войн, браков и договоров умудрялись сохранять целостность своих земель, а время от времени еще и приумножать их. Политика эта нашла свое наиболее яркое выражение в период правления предыдущего маркграфа Фридриха-Вильгельма, прославившегося своей крупной победой над шведами при Фербеллине и известного как «Великий курфюрст» (маркграфы Бранденбурга были одними из девяти принцев, имевших право избирать императора Великой Римской империи германской нации). Твердо уверенный в том, что сильная армия столь же необходима в дипломатии, как и на поле брани, маркграф владел шпагой столь же искусно, как и пером. Своим разумным правлением и курсом на религиозную терпимость в стране он не только заслужил любовь своего народа (достаточно необычное чувство в Германии тех дней), но и привлек в страну тысячи эмигрантов-протестантов из Франции и Голландии (ставших со временем чистокровными тевтонскими предками расы господ).

При Фридрихе армия продолжала увеличиваться в численности, и на полях Войны за испанское наследство прусские войска обрели завидную репутацию.

В 1713 году ему наследовал его сын, Фридрих-Вильгельм. Этот монарх остался в истории как фанатичный деспот - грубый и жестокий, с неуравновешенным нравом, - но в то же время как крупный организатор и необыкновенный труженик на троне, фанатически преданный идее возвышения Гогенцоллернов и расширения власти Пруссии. Финансы, сколоченные им путем суровой экономии, которую он ввел в каждой области государственного управления - в том числе и в расходах на королевский двор (королева была вынуждена обходиться только одной придворной дамой), - он расходовал в основном на армию. Численность ее была увеличена с 50 000 до 80 000 человек, набранных в основном насильственной вербовкой. Пройдохи вербовщики и банды проходимцев-охмурял стали столь же привычным антуражем во всех прусских владениях, как и в английских портах во время войны, а любой пробел между этими методами привлечения новых рекрутов в армию заполнялся той или иной формой воинской повинности. Все аристократы были обязаны служить в качестве офицеров, что связывало феодальную знать с короной тесными и жесткими военными узами. Их юные сыновья занимались в военных школах, и этот кадетский корпус молодых юнкеров был кадровым резервом для офицеров все увеличивающейся армии. Его особым увлечением, которому он предавался со всей страстью, был полк гигантов гренадер, которых он завлекал деньгами или даже похищал из всех стран Европы. По словам генерала Фуллера, некий итальянский аббат много выше среднего роста был похищен, когда служил мессу в одном из итальянских костелов. Добытые такими же способами рослые девицы должны были стать достойными подругами этих воинов-монстров. Эти любимые Фридрихом «длинные парни» так никогда и не побывали на поле боя, и одним из первых своих указов Фридрих II распустил эту чрезвычайно дорогую коллекцию.

Как и можно было ожидать от столь прилежного монарха-труженика, в королевской семье насчитывалось четырнадцать принцев и принцесс. Но смерть не видит никакой разницы между принцем и нищим, и лишь четвертый сын короля, Карл-Фридрих, стал наследником престола - и, как можно было заметить, этот титул скорее был ему в тягость, чем в радость. Фридрих-Вильгельм, который позволял себе поколачивать тростью даже королеву, не говоря уже о ком-либо из подданных, попадавших ему под горячую руку, будь то канцлер империи или лакей, не жалел розог для воспитания своих детей. К сожалению, чувствительный ребенок, которому судьба предназначила стать наследником престола, был прямой противоположностью тому, каким, по мнению доброго короля, должен быть будущий правитель. Мало кому из детей выпало на долю такое трудное детство, как юному Карлу-Фридриху. Жестокие порки, полуголодное существование, оскорбления, унижения и намеренная жестокость сопровождали его вплоть до самого дня смерти его отца. Дважды король в слепой ярости едва не убил его - однажды пытался задушить шнуром от портьеры, а в другой раз от мальчика едва удалось отвести клинок отцовской шпаги.

Доведенный едва ли не до безумия подобным обращением, юный принц задумал побег. План его дошел до ушей отца, и юноша был посажен под арест, осужден за дезертирство и, по настоянию отца, приговорен к расстрелу. Лишь вмешательство многих известных личностей, в том числе самого императора, побудило старого тирана помиловать сына. Принца, однако, заставили присутствовать при казни его ближайшего друга, молодого лейтенанта, который помогал ему в подготовке побега.

Прусский конный гренадер

Представляется просто чудом, что, имея отцом такое чудовище, юный принц сохранил в своем характере умеренность и здравый смысл, которые он обычно демонстрировал в отношении тех, с кем общался. Действия же его в качестве государственного мужа, наоборот, были отмечены такой печатью цинизма, безжалостности, лживости и откровенного мошенничества, которая редко встречалась даже среди коронованных голов Европы.

Но доскональное постижение всего, относящегося к прусским владениям, от возведения плотин до разведения свиней - а все эти знания вдалбливались в сопротивляющегося такому познанию юношу силой или посредством силы, - дали молодому принцу такое знание своего будущего королевства, которым редко какой монарх мог бы похвастаться. К тому же между принцем и его народом постепенно возникло прочное чувство привязанности и уважения - что станет весьма важным фактором, когда королевство будет едва не завоевано врагами.

В последние годы правления старого короля было заключено нечто вроде перемирия между отцом и сыном, который во исполнение своего долга будущего монарха женился на выбранной для него невесте и стал выказывать интерес и даже рвение в изучении различных державных аспектов прусского государства. Ему было позволено завести свой небольшой двор в его замке Рейнсберг. Здесь он погрузился в свои литературные занятия, играл на флейте и предавался философским размышлениям со своими друзьями, многие из которых были французами. (Именно эта франкофилия и заставляла порой его отца впадать в почти неуправляемую ярость.) Такое гедонистическое существование, которое, как часто говаривал Фридрих, было самым счастливым периодом его жизни, обмануло многих из его современников, предполагавших расцвет в Пруссии новой великой эры культуры и просвещения, когда юный поэт и философ унаследует трон. Как же они ошибались!

Спустя всего шесть с половиной месяцев после своего восхождения на трон он обдуманно втянул королевство в войну. Конфликт, который Фридрих столь хладнокровно начал, возник не по причине недоразумения или из-за порыва гнева молодого монарха. Напротив, это был намеренный и рассчитанный поступок человека, который тщательно взвесил все шансы. И стимулом, больше всего побудившим его сделать этот шаг, были те самые основы, на которых было выстроено прусское государство: разумная и здоровая финансовая система и армия. Благодаря строжайшим финансовым мерам его отца казначейство пухло от денег, а армия представляла собой блестяще организованную силу численностью в 80 000 человек, вымуштрованных так, как еще никогда не был вымуштрован солдат.

Прусский пехотинец

Муштра в армии была столь суровой - с поркой, избиениями и другими формами телесных наказаний, назначаемых за малейшее нарушение дисциплины или промедление в выполнении приказа, - что участие в боевых действиях воспринималось как благословенное облегчение. Ни с одним солдатом в те времена не обращались иначе, как с существом определенно более низкого класса, но отношения между невежественной, грубой, ограниченной знатью и даже еще более невежественным крестьянством, из которого и формировался рядовой состав прусской армии, были, насколько можно судить, особенно плохими. Для офицеров прусский солдат был не человеческим существом, но куском облаченной в голубой мундир глины, который следовало побоями и муштрой превратить в бесчувственного робота, неспособного к самостоятельному мышлению. («Если мои солдаты начнут думать, - заметил однажды Фридрих, - то в строю не останется ни одного».) Его собственная позиция по поводу солдат и отношений между офицерами и рядовыми заключалась в следующем: «Все, что следует дать солдату, - это привить ему чувство чести мундира, то есть высочайшее почитание своего полка, стоящего превыше всех остальных вооруженных сил в стране. Поскольку же офицеры должны будут вести его навстречу величайшим опасностям (и он не может быть ведомым чувством гордости), он должен испытывать бoльший страх перед своим собственным офицером, чем перед той опасностью, которой он подвергается».

Блестяще вымуштрованного прусского солдата, однако, не следовало транжирить без необходимости. Он был пешкой в большой военной игре и в державной политике, причем такой, которую трудно заменить. Фридрих писал: «Проливать кровь солдата, когда в этом нет необходимости, - значит бесчеловечно вести его на бойню». С другой стороны, - подобно любому хорошему генералу, он, не скупясь, бросал их в бой, когда это служило его целям, и тогда солдатская кровь текла рекой.

Как бы негуманна ни была прусская система муштровки и боевой подготовки, но на поле боя она давала большие преимущества. Тактика того времени отнюдь не поощряла личную инициативу солдата или офицера - как раз наоборот, она требовала безоговорочного повиновения воле вышестоящего командира и буквально автоматического выполнения отданного приказа. Движения по заряжанию оружия и стрельбе из него повторялись бесчисленное множество раз, пока солдат не начинал выполнять их с машиноподобной точностью при любых обстоятельствах. Маневры сомкнутым строем с акцентом на скорость передвижения и поддержание строя отрабатывались вплоть до самого дня сражения, когда сложные передвижения выполнялись уже в дыму и сумятице битвы, когда пушечные ядра косили ряды солдат, а половина офицеров и сержантов были убиты.

Прусская кавалерия - сплошь крупные мужчины на сильных и выносливых конях - была подготовлена в соответствии с воззрениями на тактику конницы, которая господствовала тогда в Европе, то есть движение сплошной конной лавиной и наступление медленной рысью, с ведением огня из пистолетов и карабинов. Это не отвечало присущему Фридриху стилю ведения боя, и после первой же своей военной кампании он переобучил своих конников маневрированию на большой скорости и атаке всеми наличными силами с саблями в руках. Использование всадниками огнестрельного оружия в седле было запрещено, а вооружение и снаряжение облегчено. Были приняты все возможные меры к тому, чтобы кавалерия могла двигаться быстрее, сохраняя в то же время установленный строй и равнение в рядах.

Современник, повествуя о том прекрасном состоянии, в которое Фридрих привел свою кавалерию, писал: «Лишь в Пруссии существует такое положение, при котором конники и их офицеры питают такую уверенность, такое мастерство в обращении со своими лошадьми, что буквально сливаются с ними и возрождают в памяти мифы о кентаврах. Лишь там можно видеть, как шестьдесят или восемьдесят эскадронов, в каждом из которых от 130 до 140 конников, маневрируют столь слаженно, что всем кавалерийским флангом можно прекрасно управлять на поле боя. Лишь здесь можно видеть, как 8000 или 10 000 кавалеристов несутся в общую атаку на расстоянии в несколько сотен ярдов и, нанеся удар, тут же останавливаются в полном порядке и немедленно приступают к следующему маневру против новой линии вражеских войск, которая только что появилась на поле боя».

Внедряя это ошеломляющее изменение в принятую тактику кавалерии, Фридрих получил полное содействие двух генералов от кавалерии, Зейдлица и Цитена, которые непосредственно и вели прусских конников от победы к победе, и совершенно дискредитировал старые методы. Другой военный автор того же времени писал: «Такого мне еще не приходилось ранее видеть, но в ходе боев на моих глазах неоднократно эскадроны, полагавшиеся на свое огнестрельное оружие, были опрокинуты и разбиты эскадронами, шедшими в атаку на скорости и не ведшими огня».

Полковник Джордж Тейлор Денисон, канадский автор, признавал в своей «Истории кавалерии»: «Еще никогда в древней или современной истории, даже в ходе войн Ганнибала или Александра Македонского, кавалерией не были совершены столь блестящие операции, которые можно было бы сравнить с деяниями конников Фридриха Великого в его последних войнах. Секрет их успеха заключался в тщательной подготовке отдельного солдата, в постоянных маневрах больших масс конницы, в доверии к сабле и в пламенной энергии, а также в тщательной расчетливости великих военачальников, командовавших ею».

Он также упоминает одну из заметок Фридриха на полях его меморандума по тактике кавалерии. «N. В. Если обнаружится, что какой-то солдат отказывается исполнять свой долг или желает сбежать, то первый же офицер или унтер-офицер, заметивший это, должен поразить его своей саблей» - целительная мера, которая сохранялась во имя поддержания дисциплины с самого начала истории и, как представляется, будет сохранена и в будущем. Один трус может увлечь за собой всю роту, а ненадежная рота может стать причиной поражения в сражении. Расправа с трусливым солдатом прямо на поле боя - это мучительное решение, которое, может статься, придется в один момент принять любому офицеру или унтер-офицеру. Бывают, однако, времена, когда людей не может удержать в строю даже страх смерти (что в значительной степени обусловливает то, почему большинство людей все-таки остаются в строю, хотя все инстинкты повелевают им бежать). В такие моменты осознание того, что впереди их, возможно, ждет почетная смерть, а позади - смерть неизбежная, причем бесчестная, удерживает их на месте.

Прусская кавалерия подразделялась на три вида: кирасиры, драгуны и гусары.

Кавалерия всегда, с начала истории, подразделялась на три более или менее обособленные группы - легкую, среднюю и тяжелую. Легкая кавалерия предназначалась для разведки, рекогносцировки и быстрых атак. Средняя, более тяжеловооруженная и лучше защищенная доспехами, все же сохраняла быстроту маневра. Тяжелая - крупные воины на больших конях, часто целиком закованные в доспехи, - была значительно медленнее, но побеждала врага шоковым ударом за счет своей массы. Во времена Фридриха Великого такое деление было усугублено еще и использованием огнестрельного оружия. Существовали кирасиры, все еще сохранявшие кирасу из наспинника и нагрудника, которые были вооружены двумя громадными пистолетами и тяжелым палашом; драгуны, как тяжелые, так и легкие, имели на вооружении короткий мушкет со штыком и саблю и были способны вести бой пешими, если того потребуют обстоятельства; конные гренадеры, чьи функции почти совпадали с функциями тяжелых драгун; гусары - легкая кавалерия - вооруженные саблей и еще более коротким мушкетом, называвшимся карабином; в некоторых частях уланы, тяжелые и легкие.

Головные уборы гусарского полка «Мертвая голова» и 2-го гусарского полка

Однако с самого начала такого многообразия видов кавалерии существовала все усиливающаяся тенденция (особенно в прусских частях) использовать легких драгун и гусар в одном строю с полками тяжелой кавалерии. Эта тенденция особенно обозначилась в течение следующего столетия, и к тому времени, когда конница исчезла с полей сражений, почти не существовало какой-либо разницы в вооружении, оснащении и использовании между кавалерийскими полками различных типов.

Кирасиры и драгуны Фридриха были сведены в полки по пять эскадронов, состоявшие из двух рот по семидесяти человек в каждой. Каждый полк насчитывал семьдесят пять офицеров и двенадцать трубачей. Гусарские полки, представлявшие собой легкую кавалерию, состояли из десяти эскадронов каждый. Строй эскадрона, принятый накануне Семилетней войны, представлял собой две шеренги, а для атаки полк формировал две линии, эскадроны в первой линии строились с небольшими интервалами, а во второй, или резервной, линии - в более свободном порядке.

Поскольку кавалеристы часто использовались небольшими группами, или пикетами, что давало большие возможности для дезертирства, кавалерия набиралась с определенным разбором, особым предпочтением пользовались сыновья благополучных фермеров или владельцев небольших земельных участков. В случае дезертирства сына его родители несли ответственность за пропажу как солдата, так и коня.

Для поддержки масс кавалерии в бою Фридрих создал первые подразделения конной артиллерии, легкие орудия, перевозимые конной тягой, и орудийные передки с верховыми пушкарями. Эта мера открыла путь для новых возможностей тактики кавалерии. В первый раз огневая мощь артиллерии соединилась с ударной мощью атакующих всадников. До этого времени атакующая кавалерия, вплоть до момента непосредственного соприкосновения с неприятелем, была открыта огню вражеской артиллерии и несла жестокие потери, сидя верхом на конях час за часом, под разящим огнем врага, не имея возможности ответить на него.

Артиллерия уже играла заметную роль в войнах XVIII столетия, и армии Фридриха имели в своем составе значительное число 3-, 6-, 12- и 24-фунтовых орудий. Фридрих также широко использовал 18-фунтовые гаубицы, которые могли посылать снаряд по навесной траектории через препятствие, например холм, и поражать войска неприятеля, скрывающиеся за ним.

Артиллерийский же снаряд, однако, хотя и появился в XVI столетии, не претерпел изменений к лучшему - да и не был способен к изменениям до такой степени, чтобы стать решающим фактором на поле боя. Разрывной заряд в нем был слишком мал, а взрыватели слишком ненадежны - до такой степени, что ядро порой взрывалось в стволе орудия или, что случалось чаще, не взрывалось вообще. Эти снаряды стали эффективными лишь с появлением орудий с нарезным стволом, стреляющим цилиндрическими снарядами с взрывателями ударного действия. Основным средством поражения была шрапнель, которая и оставалась таковой вплоть до окончания Гражданской войны в США.

Пехотные полки прусской армии состояли из двух батальонов - в каждом из них насчитывалось по восемь рот. Из последних одна рота была гренадерской. Правда, сами гранаты использовались теперь только в случае осадных действий, но особые роты, формировавшиеся из самых высоких и сильных воинов, тем не менее оставались, хотя личный состав их был вооружен мушкетами. Такая рота считалась элитной ротой полка и часто носила отличительное обмундирование или особый головной убор. Для боя батальоны формировали боевой строй по три человека в глубину.

Прусский солдат имел на вооружении металлический шомпол, хотя в то время другие армии использовали шомполы из дерева. Вес и надежность металлического шомпола давали преимущества при заряжании, но лишь в результате бесконечных тренировок прусская пехота могла делать по пять залпов в минуту, тогда как командование других армий было счастливо, если их солдатам удавалось за это же время выстрелить дважды.

Подобная четкость обращения с оружием встречалась редко в каких армиях, если вообще могла сравниться с прусской. Она достигалась только в профессиональных армиях, у долго служивших солдат, которые тратили на подобную муштру изрядную долю своей жизни. Во времена битвы при Ватерлоо мушкетный огонь британской пехоты считался самым убийственным во всем мире. Воинская подготовка требовала, чтобы британские солдаты могли заряжать мушкет и стрелять пятнадцать раз в течение трех и трех четвертей минуты - то есть четыре раза в минуту. Но даже при таком темпе стрельбы их огонь не мог сравниться со скорострельностью пруссаков Фридриха; разве что стрельба британцев была несколько более точной, поскольку английских солдат обучали прицеливаться перед тем, как нажать на спусковой крючок.

Огонь велся поротно, а не шеренгами и начинался с обоих флангов батальона. Когда командир, стоявший на фланге роты, давал команду «Огонь!», командир следующей роты командовал своим подчиненным «Готовсь!» - и так до центра. Когда давали залп две стоявшие в центре роты, фланговые уже заканчивали перезаряжать мушкеты и изготавливались к стрельбе. При наступлении каждая рота перед открытием огня продвигалась вперед на несколько шагов. Таким образом, наступление батальона складывалось из последовательных продвижений отдельных рот, медленно шагавших вперед и изрыгавших пламя и дым с трехсекундными интервалами. На расстоянии тридцати шагов от неприятельских рядов либо на большем, если передовая шеренга под градом свинца теряла строй, отдавалась команда, и солдаты шли в наступление с примкнутыми штыками.

Уже было сказано о том, что стрелковое оружие того периода, то есть до принятия на вооружение нарезного мушкета, вполне соответствовало тактике того времени. Или вернее будет сказать, что тактика того периода, как и любого другого периода истории, определялась существующим на тот момент оружием. По современным стандартам оружие это выглядело достаточно примитивным. Основным оружием пехоты был гладкоствольный мушкет. Поскольку такой вид огнестрельного оружия использовался всеми странами вплоть до второй четверти XIX века, имеет смысл подробно описать его.

Кремневое ружье, которое пришло на смену фитильному и колесцовому ружью XVII века, представляло собой, по сравнению со своими предшественниками, гораздо более эффективный механизм. Его замок был более надежен, его можно было гораздо проще обслуживать и чинить. Воспламенение заряда осуществлялось от кремня, закрепленного в державке курка, высекавшего искры при ударе кремня о стальную пластину с насечкой, называвшуюся теркой. Если ружье было правильно снаряжено, а кремень в хорошем состоянии (солдат имел запасные кремни. Британцы получали три кремня на каждые шестьдесят выстрелов) и правильно установлен, порох на затравочной полке сухой, а затравочное отверстие не забито нагаром, ружье верно служило своему владельцу.

Мушкет «Коричневая Бесс» с ударным кремневым замком

Один офицер в 1796 году жаловался на то, что «ненадежность мушкета, и в частности крышки затравочной полки его замка, приводит к тому, что солдаты называют осечкой. Они случаются столь часто, что если взять наугад любое число человек, то после десяти или двенадцати залпов вы увидите, что по крайней мере пятая часть патронов не была использована. Следовательно, один человек из пяти практически не участвовал в обстреле неприятеля. Такое мы наблюдаем каждый день во время боевых действий снова и снова; я сам неоднократно видел, как после команды «огонь» солдаты пытаются выстрелить, но тщетно…».

Если исходить из числа операций, необходимых для производства выстрела, то можно сказать, что кремневое ружье могло быть перезаряжено и изготовлено для производства нового выстрела довольно быстро; длительность этого процесса целиком зависела от подготовленности и самообладания каждого солдата в отдельности. Мушкет системы Тауэра, ставший всемирно известным под прозвищем «Коричневая Бесс», представлял собой оружие, широко распространившееся во всех армиях. Как и другие образцы современного ему оружия, он оставался практически неизменным с начала XVIII столетия. Его вес составлял одиннадцать фунтов и четыре унции, не считая веса штыка, сама же пуля сферической формы весила одну унцию. Пуля вместе с пороховым зарядом хранилась в бумажном патроне, конец которого солдат перед выстрелом откусывал и, высыпав часть пороха на затравочную полку, засыпал остальной в ствол. Затем в ствол шомполом загонялась до упора пуля. Покинув ствол, пуля следовала в том направлении, которое ей придал последний удар при вылете из дула. При такой внутренней баллистике о какой-либо точности попадания на расстоянии далее нескольких метров говорить не приходилось. Единичный человек на таком расстоянии имел довольно значительные шансы остаться в живых. На больших расстояниях точность падала столь быстро, что на рубеже в 137 метров любое попадание было просто чудом. Известный стрелок, майор британской армии в дни Войны за независимость США, писал: «Солдатский мушкет, если только его ствол должным образом просверлен и не искривлен, что бывает весьма часто, дает возможность попасть по фигуре человека на расстоянии до 73 метров - а иногда и до 91,5 метра. Но воистину исключительным неудачником будет тот солдат, который будет ранен из обычного мушкета на расстоянии 137 метров; что же до стрельбы по человеку на расстоянии 183 метра, то с таким же успехом можно стрелять по луне и надеяться попасть в нее».

Во многих отношениях это было довольно плохое оружие. Верно, что оно было надежным и простым в обращении, а поэтому являлось вполне подходящим товарищем крепкому и недалекому крестьянину, вооруженному им. Оно также представляло собой весьма удачную опору для штыка, посредством которого все еще решался исход многих сражений, но как огнестрельное оружие оно оставляло желать много лучшего.

Если солдат был снабжен оружием, эффективная дальность стрельбы которого не превышала 36,5 или 45,7 метра, то нет ничего удивительного в том, что во многие атаки он шел с незаряженным мушкетом, используя только сталь своего штыка. Существовала, однако, еще одна причина для штыковых атак. Заключается она в том, что не так-то просто воодушевить значительные массы людей до такой степени, чтобы побудить их идти в атаку под сильным огнем неприятеля, особенно если они уже побывали в бою и понесли урон от этого огня. Барабаны могут выбивать дробь, а офицеры кричать и размахивать саблями, но это не всегда может победить определенное колебание у тех, кто стоит в первой шеренге и должен сделать первый шаг. Поэтому если строй уже пришел в движение, то весьма существенно, чтобы движение это не прерывалось до тех пор, пока не произошел контакт с противником. Если первая шеренга остановится для залпа, то всегда существует вероятность того, что атака перейдет в перестрелку, и наносимый ею удар потеряет свою мощь.

Мир в войнах

Возвращаясь к Фридриху, надо сказать, что в мае 1740 года умер старый Фридрих-Вильгельм и на троне оказался эссеист и поэт, обладающий великолепно вымуштрованной армией и туго набитой казной. Имелось и искушение в виде слабого соседа - причем не только слабого, но и даже не соседа, а соседки, причем прекрасной.

Когда в октябре 1740 года умер номинальный глава весьма рыхлой Священной Римской империи Карл VI, у него не было наследников мужского пола - только дочь, Мария-Терезия. Было составлено соглашение, получившее название Прагматической санкции, которое гарантировало ее наследование. Договор этот был признан всеми государствами, за исключением одной только Баварии. Фридрих, который также был связан этим весьма важным соглашением, нацелился на богатую провинцию Силезию. Он принял решение захватить ее, обосновав подобное действие весьма шаткими и полузабытыми правами. Но для пропагандистских целей эти права были извлечены из древних актов и всячески раздувались (на подобные действия король был мастером). Втайне он признавался, что «амбиции, интересы и желания подвигнуть людей говорить обо мне приблизили день, когда я решился на войну».

Король направил эрцгерцогине послание с предложением, в обмен на легализацию его претензий на отторгнутые территории, организовать оборону остальных ее владений от посягательств любой другой державы. Подобное предложение, весьма напоминающее мафиозное предложение «крыши», было с негодованием отвергнуто, и австрийцы стали готовиться к войне. Но Фридрих столь внезапно бросил тысячи своих солдат через границу Силезии, что юная эрцгерцогиня узнала об этом только тогда, когда эта ее провинция уже была захвачена. Совершенно не готовые к такому повороту событий, ее войска, расквартированные в Силезии, были быстро оттуда выведены. Захват Силезии имел далекоидущие последствия. Процитируем английского историка Макколи: «Весь мир взялся за оружие. На главу Фридриха пала вся кровь, которая была пролита в войне, яростно бушевавшей в течение многих лет и в каждом уголке света, кровь солдатских колонн при Фонтенуа, кровь горцев, павших в бойне при Куллодене. Беды, сотворенные его злой выходкой, охватили и те страны, в которых даже не слыхивали имени Пруссии; и, во имя того, чтобы он мог грабить соседние ему области, которые он обещал защищать, чернокожие люди сражались на Коромандельском берегу, а краснокожие воины снимали друг с друга скальпы у Великих озер в Северной Америке».

Редко когда карьера выдающегося генерала начиналась столь неблагоприятно, как в случае с Фридрихом. Первое большое сражение произошло у Мольвица (10 апреля 1741 года). Прусская кавалерия была тогда еще не в лучшей своей форме, которой она достигла впоследствии, поэтому удар более многочисленной австрийской конницы вытеснил ее с поля боя. Король был убежден, что бой проигран, и спешно покинул поле боя. Затем австрийская кавалерия снова атаковала, на этот раз центр прусских сил, но на доблестную прусскую пехоту под командованием бывалого ветерана, маршала Шверина, трудно было произвести впечатление какой бы то ни было кавалерией в мире. Храбрые австрийцы атаковали ее пять раз, но каждый раз мушкетный огонь отбрасывал их назад. Австрийская пехота имела не больший успех, чем кавалерия, и наконец маршал отдал своим воинам приказ перейти в атаку. Стройными рядами, под музыку своих оркестров, пруссаки двинулись на врага, и австрийцы, не выдержав, отступили, бросив девять орудий. Король, как язвительно заметил Вольтер, «покрыл себя славой - и пудрой».

Война все продолжалась. Подписывались тайные соглашения, заключались сепаратные миры, совершались вторжения, отступления и предательства. Пруссаки выиграли несколько значительных сражений - при Хотузице, Хоенфридберге и Кессельдорфе, еще выше поднявшие престиж их оружия. Кроме этого, Силезия надолго стала владением прусской короны.

В течение 11 лет (1745–1756) в Пруссии царил мир, и Фридрих получил возможность посвятить себя проблемам страны. Проектировались и возводились здания и мосты, осушались болота, развивалось сельское хозяйство, поощрялась промышленность, возродилась захиревшая Академия наук, расширялось народное просвещение. Как и можно было ожидать, большое внимание уделялось армии. Численность ее увеличилась до 160 000 человек, и к началу Семилетней войны армия представляла собой самые подготовленные и оснащенные вооруженные силы в мире.

1 - офицер-кирасир; 2 - палаш; 3 - перевязь с ташкой; 4 - кираса из простой стали рядового кирасира

Этот знаменитый конфликт, в ходе которого Пруссия не единожды оказывалась на грани уничтожения, был прямым следствием той роли, которую сыграл Фридрих в предшествующей войне. Мария-Терезия не могла забыть и простить отторжение Силезии; Франция, хотя и традиционный враг Австрии, была обеспокоена возвышением Пруссии (к тому же многие из язвительных высказываний Фридриха были направлены на мадам де Помпадур, в то время истинную правительницу Франции). Своими колкими замечаниями он не щадил и русскую царицу Елизавету; одним из ее прозвищ, данных ей, было «папская ведьма». Мария должна была вернуть себе Силезию; в обмен на помощь Франции той были обещаны австрийские владения в Нидерландах; царице должна была достаться Восточная Пруссия; Саксонии были обещаны Магдебург и Швеция с Померанией. Таким образом, Фридрих восстановил против себя все государства континента, рассчитывать же он мог только на поддержку английского флота и английских денег, поскольку Англия автоматически становилась союзником противников Франции. По сути, никогда не прекращались сражения между двумя державами в их заокеанских владениях - в Индии, Канаде и Вест-Индии.

Коварный Фридрих, не дожидаясь, пока все его противники объединятся, нанес удар первым. Оставив часть войск присматривать за русскими и шведами, он вторгся в Саксонию (в августе 1756 года), взял Дрезден и разбил австрийскую армию при Лобозице. Следующей весной он снова разбил австрийцев, начал осаждать Прагу и необдуманно нанес удар по австрийской армии, почти вдвое превосходившей его собственные силы, у Колина. Здесь король потерпел серьезное поражение - потерял около 40 процентов личного состава своей армии. После этого началась невиданная концентрация вооруженных сил различных государств с целью сокрушения Пруссии. Русские вторглись в Пруссию, заняв небольшой частью своих сил Берлин, и получили 300 000 талеров в качестве выкупа за то, что оставили его в целости и сохранности. Тем временем Фридрих, быстро маневрируя, пытался сдерживать продвижение своих противников, но в конце концов сошелся лицом к лицу с объединенной франко-австрийской армией при Росбахе.

Французы насчитывали в своих рядах около 30 000 солдат, значительно уступавших по своим боевым качествам тем, что в свое время шагали к победам под предводительством Морица Саксонского. Один из их собственных офицеров весьма недобро охарактеризовал их как «убийц, вполне заслуживающих быть изломанными на колесе», и предсказал, что при первом же выстреле они повернутся спиной к врагу и бросятся бежать с поля боя. Вполне возможно, что и 11 000 солдат австрийских войск были ничем не лучше своих коллег. Фридрих смог собрать только 21 000 воинов, но это все были испытанные ветераны, и сражаться их вел сам король.

Гусарские сабли

Битва при Росбахе (5 ноября 1757 года), одно из самых известных сражений Фридриха, состоялась на открытой равнине с двумя небольшими возвышенностями, которые едва ли можно назвать холмами. Пруссаки как раз расположились лагерем прямо перед ними, когда увидели своих противников, двигающихся крупными силами таким образом, чтобы атаковать армию короля во фланг и в тыл. Прусский лагерь был тут же поднят по тревоге, и кавалерия в количестве тридцати восьми эскадронов под командованием Зейдлица стала выдвигаться под прикрытием возвышенностей на встречу неприятелю. Пехота и артиллерия следовали за ней. Союзники, решив, что эти быстрые перемещения означают отход пруссаков, продолжили наступление уже тремя параллельными колоннами. Теперь атакующие, еще не осознавая этого, подставили пруссакам свой незащищенный фланг. Как только плотные колонны оказались перед невысокими возвышенностями, Зейддиц, чьи эскадроны поджидали неприятеля, укрывшись за холмами, неожиданно отдал им приказ атаковать, перевалив через вершины холмов. Захваченная врасплох вражеская кавалерия, шедшая во главе колонн, едва успела развернуться в боевой порядок, когда в их ряды врубилась «прусская конница, наступавшая сомкнутым строем, подобно стене, и с невероятной скоростью». После ожесточенной схватки эскадроны кавалерии союзников были отброшены и обращены в бегство. Лишившись флангового прикрытия кавалерии, плотно сбившиеся колонны пехотинцев попали под сильный огонь прусской артиллерии, а семь батальонов прусской пехоты, наступая вниз по склону, вступили в бой с передовыми полками союзников. Пехотные колонны, попав под артиллерийский огонь и залпы наступавшей прусской пехоты, стали в замешательстве отступать. Будучи не в состоянии развернуться в боевой порядок, они сбились в плотную толпу, когда Зейдлиц со своими кавалеристами ударил им в тыл. Союзные войска дрогнули и побежали, а солдаты Зейдлица провожали их мушкетными залпами в спину. Потери союзников составили 7700 человек, тогда как победители потеряли только 550 человек.

В этом сражении убедительным образом было продемонстрировано превосходство прусской военной выучки. Быстрота, с которой лагерь был поднят по тревоге и построен в колонны (в течение получаса), а также скорость, с которой передвигались пруссаки, стали большим преимуществом Фридриха. Превосходство прусской кавалерии было очевидным. Она не только выиграла первичную схватку, но и сохранила затем дисциплину в такой степени, что в любой момент была готова нанести решающий удар. Артиллерийская прислуга батареи из восемнадцати тяжелых орудий много сделала для того, чтобы сорвать все попытки колонн противника атаковать вверх по склону холмов, в чем им существенно помогла быстрота и эффективность мушкетного огня семи пехотных батальонов (единственных пехотных подразделений, принимавших участие в сражении со стороны Пруссии).

Месяцем позже состоялось сражение при Лейтене (5 декабря 1757 года), ставшее еще одним блестящим примером тактики Фридриха и отваги прусских солдат. Соотношение сил при Лейтене в еще большей степени было не в пользу короля - 33 000 против 82 000. Строй австрийских и саксонских сил был слишком растянут, но прикрыт естественными препятствиями, у союзников имелось около двухсот орудий, большей частью легких. План Фридриха заключался в том, чтобы пройти вдоль фронта вражеской армии и нанести удар по ее левому флангу, проведя предварительный отвлекающий маневр небольшими силами, который должен был выглядеть как удар по правому флангу. В соответствии с этим планом прусская армия сплоченным строем приблизилась к правому флангу австрийцев, а затем, оказавшись под прикрытием небольшой возвышенности на поле, повернула вправо, перестроилась в две колонны и быстрым шагом двинулась вдоль фронта австрийских войск. Австрийцы же, которые, как представляется, не давали себе труда отслеживать прусские маневры, по-прежнему продолжали усиливать свой правый фланг, ожидая удара по нему. Колонны пруссаков, сохраняя идеальное равнение и дистанцию, появились на их левом фланге и перестроились из маршевых колонн в боевую линию. Каждый батальон имел при себе 6-фунтовое орудие, к тому же вместе с атакующими колоннами была подтянута батарея из 10 тяжелых осадных мортир.

Теперь эти мортиры принялись своим огнем крушить засеки из поваленных стволов деревьев, которыми австрийцы укрепили свой фронт, после чего в атаку пошли прусские батальоны. Наступали они косым строем, известным со времен Эпаминонда, в этом случае батальоны шли на расстоянии пятидесяти ярдов друг от друга и таким образом, что правый фланг каждого из них был ближе к неприятелю, а левый как бы отставал. Атака эта прокатилась по австрийским позициям слева направо. Резервы австрийцев, расположенные в деревушке Лейтен, сражались отчаянно; с правого фланга австрийцев подошло подкрепление, и те сделали попытку выровнять линию фронта. Сосредоточенная здесь масса людей была столь велика, что в отдельных местах оборонявшиеся стояли по сто человек в глубину. Батальон за батальоном пруссаков шел на штурм австрийского строя, но не раньше, чем в бой были брошены резервные батальоны, деревня была наконец очищена от австрийцев. Наступление, поддерживаемое огнем тяжелых орудий, все продолжалось. Командующий австрийским левым флангом бросил всю кавалерию, сосредоточенную здесь, в отчаянной попытке отбить упорное продвижение прусской пехоты. Но сорок эскадронов прусской конницы, появившиеся из замаскированных укрытий, перехватили их ударом с фронта, во фланг и в тыл. Австрийские конники рассеялись, и торжествующие пруссаки на своих конях атаковали тылы австрийской пехоты. Когда день стал клониться к закату, австрийцы дрогнули и побежали, преследуемые кавалерией. Другие стали бросать оружие и сдаваться, армия перестала существовать как боевая сила. Потери австрийцев насчитывали до 10 000 человек, около 21 000 попали в плен, захвачено было 116 орудий, 51 знамя и тысячи телег с припасами. Как бы в придачу к этому триумфу две недели спустя Фридриху сдался Бреслау вместе с 17 000 солдат и 81 орудием.

«Сражение при Лейтене, - писал Наполеон, - являет собой шедевр марша, маневра и анализа. Одного этого было бы достаточно, чтобы обессмертить имя Фридриха и занести его в ряд величайших генералов».

Прусские гусары эпохи Фридриха Великого. Рядовой и офицер

Но непрерывные кампании измотали прусскую армию. Многие лучшие части пали на поле боя; потери в сражениях при Праге и Колине были чрезвычайно тяжелы. Такие победы, как при Цорндорфе (25 августа 1758 года), где пруссакам впервые пришлось испытать на себе стойкость и боевой дух русских, достались дорогой ценой. Наряду с победами, при Кунерсдорфе (11 августа 1759 года) Фридрих потерпел сокрушительное поражение, потеряв около 20 000 человек убитыми и ранеными (почти 50 процентов армии) и 178 орудий. Боевой дух и дисциплина в прусской армии продолжали оставаться превосходными, но ветеранов в значительной степени заменили недавно набранные воины либо солдаты вражеских государств, многие из которых после сдачи в плен были скопом приняты на службу в армию Пруссии. Хотя и слаженные в боевые подразделения строгой прусской дисциплиной, они все же не были теми воинами, которые могли бы невозмутимо идти как на параде строевым шагом под ливнем шрапнели и мушкетных пуль или вести огонь из своих мушкетов со скоростью пять выстрелов в минуту. Дисциплина, кастовый дух и вера в своих генералов частично возмещали недостаток подготовки; и хотя дезертирство, эта чума всех армий того периода, стала серьезной проблемой, командованию все же удавалось возмещать убыль рядового состава. Более того, эти войска, хотя среди рядовых в них было много новобранцев, были по-прежнему способны ходить в такие атаки, как при Торгау (3 ноября 1760 года), когда они штурмовали окопавшегося врага, имеющего шесть сотен орудий, извергавших ливень картечи по наступавшим, пока из шести тысяч гренадер в одной из колонн не осталось на ногах только шесть сотен.

Тем не менее война настолько обезлюдила страну, что к концу 1761 года прусская армия сократилась до 60 000 человек. Совершенную катастрофу предотвратила только смерть русской царицы и восшествие на престол ее наследника, германофила Петра III. Этот «достойный» монарх не только предложил заключить немедленный мир, но и вернул Фридриху Померанию, а также приказал предоставить в его распоряжение русскую армию численностью в 18 000 человек. При известии об этом из альянса тут же вышла Швеция. Саксония потерпела полное поражение, Австрия и Франция были истощены до предела. Последняя, кроме поражений на полях Европы, лишилась Канады и Индии. В 1763 году наконец был заключен мир.

Пруссия лежала в развалинах. По свидетельствам современников, четыре пятых всех мужчин, служивших за это время в армии, были убиты или ранены, а в городах осталось чуть больше половины живших в них до войны людей. Тем не менее королевство смогло пережить эту бурю и даже выйти из войны победителем. Всей мощи России, Франции, Австро-Венгрии, Швеции и Саксонии оказалось недостаточно, чтобы вырвать у прусского короля хотя бы один акр пространства его страны. Располагая силами численно несравнимо меньшими, чем его противники, он вел неравную борьбу в течение семи долгих лет. Познав горечь случайных поражений и вынужденный порой отступать, он выиграл много достославных сражений. Слава его затмила славу любого другого генерала того времени, и рабское копирование военными деятелями во всем мире всего прусского было лишь еще одним свидетельством репутации прусской армии и прусского солдата.

Солдат этот мог быть невозмутимым и лишенным воображения; ему, возможно, не хватало личной инициативы, и без твердой направляющей руки он терялся. Но у него была привычка повиноваться и врожденная стойкость, побуждающая его выполнять свой долг любой ценой. В большой степени на создание этой привычки повлияла и жестокая система прусской муштровки. Да, она была крайне жестокой, а унтер-офицеры - безжалостны и знали свое дело; но нечто большее, чем страх перед наказанием, побуждало колонны солдат идти в атаку в битве при Лейтене, с пением старого германского гимна под бой барабанов и завывание флейт, или снова и снова бросало прусских гренадеров на залитые кровью склоны холмов под Торгау.

Поставленная нами тема достаточно широка, и мы не имеем в виду осветить ее всесторонне. Задачи статьи - подвергнуть анализу общие принципы организации и стратегии прусской и русской армий в эпоху Семилетней войны и определить их отношение к канонам характерной для XVIII в. так называемой «стратегии истощения» и к оформившейся позднее системе «сокрушения».

Семилетняя война, в которой против прусского короля Фридриха II выступала почти вся Европа (союз России, Франции и Австрии, к которым в дальнейшем присоединились Швеция, Саксония и ряд мелких германских государств), принесла немало побед прусской армии, обладавшей, по словам Энгельса, «классической пехотой XVIII в.» и превосходной конницей. Но в боевых столкновениях с русской армией пруссаки, руководимые несомненно талантливым и очень энергичным полководцем Фридрихом, неоднократно терпели поражения, а в битве при Кунерсдорфе (1759 г.) были разгромлены так, что лишь двойственная политика русско-австрийского командования помогла Фридриху удержать корону.

В чем же причина побед русской армии, относительно отсталой и значительно хуже обученной, чем прусская, да к тому же возглавлявшейся полководцами, далеко не равноценными Фридриху как в отношении талантов, так и прежде всего в смысле возможностей самостоятельного вождения армии? Учитывая значительное сходство экономических, технических и политических условий обеих воюющих сторон и принципиальную разницу в составе их армий, мы полагаем, что именно в последнем следует искать как корни различия стратегических принципов, так и причины успехов боевых действий русских войск.

Описание и разбор наиболее крупных сражений между русской и прусской армиями уже давались нами на страницах «Военно-исторического журнала» . Поэтому мы будем касаться фактического хода событий лишь постольку, поскольку это окажется необходимым при дальнейшем изложении.

АРМИИ ПРУССИИ И РОССИИ

Вооруженные силы Пруссии были представлены постоянным наемным войском. Это была относительно самая подвижная армия того времени, великолепно маневрировавшая в пределах возможного сохранения коммуникаций, быстро развертывавшаяся в боевой порядок. Ее сомкнутые дивизионные колонны легко меняли фронт, строились эшелонами, вытягивались в линию. Подвижность армии позволяла Фридриху перебрасывать и быстро сосредотачивать ее в неожиданных для противника направлениях и осуществлять свои знаменитые фланговые марши в непосредственной близости от неприятеля.

Обученность пехоты Фридрих довел до совершенства. Скорость ее стрельбы доходила до шести выстрелов в минуту с зарядом для седьмого. Гордость армии составляла кавалерия, в боевом использовании которой Фридрих, а еще более его талантливый генерал Зейдлиц, «совершили настоящую резолюцию». До Фридриха кавалерия располагалась глубоким строем. В 1743 г. он впервые построил ее в три шеренги, а в сражении при Росбахе так же расположил и свою тяжелую кавалерию. Хуже была артиллерия Фридриха, хотя на усовершенствование ее было обращено большое внимание. Пехотные полки располагали легкими орудиями, во время боя выдвигавшимися на 50 шагов вперед против интервалов между батальонами. Позднее кавалерийские части так же были снабжены орудиями; в этом отношении король, впрочем, лишь последовал примеру русских. Осадная артиллерия была впервые отделена от полевой, а последняя сформирована в батареи различного состава, от 6 до 20 орудий каждая. Стали применяться гаубицы. Поскольку тяжелая артиллерия все же оставалась малоподвижной и затрудняла скорость переходов, Фридрих, поражавший Европу быстротой своих маршей, не стремился к значительному увеличению тяжелого парка. Лишь в последние годы правления он снабдил свою артиллерию мощными орудиями, после того как опыт Лейтенского сражения убедил короля в их громадном значении.

Общая численность орудийного парка была значительна. Во время Семилетней войны Фридрих имел в действующей армии 106 орудий, а в 1762 г. - 275 орудий. В целом артиллерия Фридриха, несмотря на облегчение веса орудий, все еще оставалась малоподвижной, как это оказалось, в частности, и в Кунерсдорфском бою.

В сравнении с остальными европейскими войсками обоз армии Фридриха был сведен до минимума, но все же он был весьма громоздок: с ним следовали все принадлежности, необходимые для устройства лагеря, шанцевый инструмент, походные хлебопекарни и запас провианта на 22 дня, что позволяло армии отходить от своих магазинов на значительное расстояние.

Войско делилось на дивизии и бригады, но тактическое значение этих соединений было ничтожно, так как маневрирование их во время боя почти не практиковалось. Исключение представляла кавалерия, бригадные генералы которой пользовались значительной самостоятельностью. При боевом построении в центре располагались 2 линии пехоты, на флангах - по 2 и по 3 линии кавалерии. Это давало возможность развивать оружейный и артиллерийский огонь широким фронтом, вести кавалерийские атаки и концентрировать удар. В то же время при таком линейном порядке пехота была скована необходимостью как стоя на месте, так и при движении строго сохранять свое место и держать равнение; всякое отставание или выдвижение вперед давало интервал, в который мог прорваться противник для одновременного действия и с фронта и с тыла. Система построения в каре была вовсе отброшена и применялась лишь в исключительных случаях при отражении кавалерийских атак на походе.

Фридрих применял, однако, способ такого распределения сил, при котором ему удавалось произвольно увеличивать численность солдат в той части строя, которой он начинал атаку. Как правило, это был фланг, обрушивавшийся на крыло противника и окружавший его. Вслед за разгромом фланга Фридрих атаковывал центр. Действия кавалерии при первом ударе обычно являлись решающими.

Как всякие наемные войска, армия Фридриха являлась не более чем военным аппаратом в руках своего генерала, пользовавшегося им в любых целях. Эти цели ни в какой мере не должны были интересовать армию, от нее требовали только точного, механического исполнения воли полководца. Как это сформулировал еще Клаузевиц, «война была лишь делом правительства, которое вело ее при помощи имевшихся в его сундуках талеров и праздных бродяг из своих и соседних провинций». При этом случалось, что вербовка фактически велась главным образом именно не в своих, а в соседних областях. Состав прусской армии не идеализировал и сам Фридрих, признававший, что при наличных условиях солдаты набираются «из подонков общества, и только при помощи жестокого насилия их можно держать в строю» .

Носителями организующего насилия являлись офицеры, вербовавшиеся преимущественно из среды мелкого прусского дворянства. Вступавшие на службу обязывались нести ее в течение 20 лет. Эта часть армии отличалась стойкостью и дисциплинированностью. Тяжелые потери, понесенные командным составом в Семилетнюю войну, заставили короля допустить включение в число офицеров также и лиц недворянского происхождения. Позднее, впрочем, они были удалены из армии, и офицерский корпус Фридриха вновь стал чисто дворянским. Поскольку офицеров из числа прусских дворян нехватало, король стал нанимать офицеров из дворян-иностранцев.

Крупная роль принадлежала младшему командному составу, являвшемуся проводником жесточайшей дисциплины, поддерживаемой страхом суровых наказаний. «Палка капрала должна быть для солдата страшнее вражеской пули» ,- говорил Фридрих. Этот принцип поддерживали в каждой роте 14 капралов.

Традиции военного ремесла, державшиеся в лучшей части армии, в известной мере являлись ее цементом, но доверять ее спаянности и тем более самоотверженности было нельзя. Король, впрочем, мало интересовался этим. По отношению к своим солдатам он мог повторить знаменитое «Oderint dum timeant» («Пусть ненавидят, лишь бы боялись»). Исходя из подобного принципа, он находил возможным насильственно включать в состав своего войска военнопленных и годных для службы людей, захваченных на неприятельской территории. Естественно, что в подобной армии процент дезертиров, особенно после поражения, был весьма высок .

Характер армии Фридриха определял собой и особенности его тактики. Последняя могла быть только линейной; армия пользовалась магазинным снабжением, ибо разрешение добывать продовольствие реквизициями тотчас разложило бы войско, придав ему черты грабительской шайки.

Несовершенство армии, которой нечего было защищать и которую приходилось насильно гнать в бой, для проницательного ума Фридриха не было тайной. Еще будучи кронпринцем, он записал в своем «Анти Макиавелли»: «Римляне не знали дезертирства, без чего не обходится ни одно из современных войск. Они сражались за свой очаг, за все наиболее им дорогое; они не помышляли достигнуть великой цели бегством. Совершенно иначе обстоит дело у современных народов. Несмотря на то, что горожане и крестьяне содержат войско, сами они не идут на поле битвы, и солдаты должны быть набираемы из подонков общества…».

Но реализовать это свое понимание Фридрих не сумел. Только растеряв почти всю армию в кровавых боях Семилетней войны, он решил, наконец, прибегнуть к рекрутированию, организации добровольческих отрядов и расширению ландмилиции. Эти части он считал, однако, наименее ценными и использовал их для прикрытия обозов или выдвигал вперед, заставляя принять новый удар и заслонить собою наступавшую позади регулярную пехоту. Сторонником наемной армии Фридрих оставался до конца своей жизни, несмотря даже на блестящий пример работы егерского полка, созданного им специально для борьбы против австрийских пандуров и кроатов. В этот легкий полк принимались преимущественно сыновья лесничих и мелких чиновников, получавших затем за свою службу право занять должность лесничего .

Укомплектование русской армии производилось системой рекрутских наборов, причем полевая армия и гарнизонные войска пополнялись «исключительно. рекрутами из великорусских губерний. Остальные области или уплачивали «рекрутские деньги» или комплектовали местные войска (Сибирь, Украина).

Рекрутская повинность падала почти исключительно на крестьянство. Ремесленники и купечество обычно ограничивались уплатой рекрутских денег, духовенство вовсе не подлежало набору. Со времени императрицы Анны рекрутам предоставлялось право заменять себя другими по соглашению или же откупаться денежными взносами. Уголовные преступники, хотя бы и отбывшие уже наказание, к зачислению в армию не допускались; беглые крестьяне назначались в гарнизонные части .

Наборы производились не ежегодно - в мирное время реже, в военное чаще. Цифра набора в целом и раскладка с тысячи душ также не были постоянными. В среднем, в зависимости от действительной потребности армии, брали одного рекрута со 100 - 200 человек населения. С 1754 по 1759 г. наборы велись регулярно, за исключением только 1755 г. Общая цифра рекрутов, взятых за это время, достигла 231 644 человек .

Сроки военной службы не были ограничены; солдаты могли выбывать из армии лишь после того, как они оказывались негодными к службе, по инвалидности, старости, неизлечимой болезни. Эта бессрочность службы, необеспеченность в старости, тяжелые условия жизни в армии делали рекрутчину страшной, и ее старались избежать всякими способами. Поскольку более зажиточные крестьяне имели возможность откупиться от рекрутчины, тяжесть ее падала главным образом на беднейшие слои крестьянства.

Побеги от рекрутчины были весьма распространены. Имелось немало и беглых солдат. Но, с другой стороны, находились и такие крестьяне, которые искали в солдатчине спасения от гнета своих помещиков и стремились в рекруты. Когда при вступлении на престол Елизаветы распространился слух о восстановлении отмененного после Петра права крепостных записываться в войска, крестьяне во множестве бежали от помещиков и подавали просьбы о зачислении в солдаты.

Командный состав комплектовался из дворянства, со времени Петра I обязанного личной военной службой. По манифесту 1736 г. одному из сыновей помещика разрешалось оставаться дома «для смотрения деревень и экономии»; срок обязательной службы остальных ограничивался двадцатью пятью годами . Специального образования офицеры не имели; лица, вышедшие из кадетского корпуса, артиллерийской и инженерной школ, составляли ничтожное меньшинство.

Производство в офицеры нижних чинов недворянского происхождения было крайне затруднено, хотя и не исключалось законом . Будущий офицер-дворянин должен был проходить службу, начиная с рядового. Но фактически существовала практика записи дворянских сыновей в рядовые различных полков еще в детские годы, что позволяло, в обход закона, получать повышение и производство без фактической службы. Поэтому многие поступавшие на службу дворяне оказывались не рядовыми, а уже с первого дня имели тот или иной чин.

Унтер-офицерский состав пополнялся преимущественно из выслужившихся рядовых. Это были люди, всю жизнь прослужившие в армии, усвоившие все требования военного устава. Для производства в сержанты, каптенармусы, капралы грамотность являлась обязательным условием.

Полевая армия включала в себя три рода войск: пехоту, конницу и артиллерию.

Пехота (не считая так называемых гарнизонных войск) состояла из 3 гвардейских (не участвовавших в войне) и 46 армейских полков. С 1753 г. пехотный полк делился на 3 батальона, из которых каждый (с того же года) имел 4 мушкетерских роты и 1 гренадерскую. Первые насчитывали по 144 рядовых и 6 унтер-офицеров, а вторые - по 200 рядовых. Каждый полк имел 4 орудия (шестифунтовые пушки и мортиры). Пехотинец был вооружен ружьем со штыком и шпагой. Гренадеры, кроме того, имели ручные гранаты.

По новому уставу 1756 г. (фактически введенному к началу войны лишь в некоторых частях армии) пехота строилась в четыре шеренги, а для стрельбы перестраивалась в три. Стоя на месте, стреляли первые две шеренги, а третья заряжала ружья. При наступлении стреляла только вторая шеренга, а первая держала ружья наготове до особого приказа. Двигавшиеся сзади поддержки при соприкосновении наступающей части с неприятелем также вступали в действие.

Конница, кроме гвардейских полков, во время войны оставшихся в Петербурге (лейб-кирасирский и конногвардейский), состояла из 32 регулярных конных полков (3 кирасирских и 29 драгунских полков), 7 гарнизонных драгунских полков и 2 гарнизонных эскадронов. Кроме того, имелись нерегулярные конные части .

Регулярная конница насчитывала по штату 39 546 человек, гарнизонные полки - 9 543 человека, а нерегулярные части - около 36 тыс. человек. Полки, однако, были неукомплектованными. Вооружение кавалеристов состояло из шпаг, в некоторых полках уже замененных палашами; каждый имел пару пистолетов; кирасиры - карабин, а остальные - ружья со штыком. Конно-гренадеры, кроме того, располагали ручными гранатами. Кавалерийские полки были снабжены конной артиллерией.

Основной тактической единицей являлся эскадрон, минимальной единицей - отделение в 4 всадника. 3 отделения образовывали взвод, 2 взвода - роту, 2 роты - эскадрон. Кирасирский и конно-гренадерский полки имели по 5 эскадронов, а драгунский - 6. Строилась конница в три шеренги. Но, поскольку новый устав был усвоен лишь незначительной частью кавалерии, сохранились и старые, примитивные формы строя.

Нерегулярная конница состояла из гусар, казаков и национальных команд (калмыки, татары, мещеряки). Казаки имели по две лошади, причем вторая использовалась для перевозки тяжестей, в том числе продовольствия. Даже не имея обоза, казаки все же могли везти с собой до полуторамесячного запаса провианта. Вооружение их состояло из ружья, сабли и пики, они имели в запасе по одному фунту пороха и свинца. Состоявшие при сотнях калмыки-табунщики (4 - 5 человек) были вооружены только луками и стрелами.

При умелом управлении нерегулярная конница могла оказаться незаменимой для службы на передовых постах, для разведки, набегов мелкими партиями. Вместе с тем вся эта недисциплинированная и слабо организованная масса с большим конским составом затрудняла действия армии, требуя огромных запасов продовольствия и фуража.

Взятая в целом, русская кавалерия к началу войны и количественно и качественно значительно уступала прусской. Это не могло, конечно, не отразиться на успешности операций, но не составляло решающего фактора. При несколько измененном способе действий армия «…все же справилась бы со своим тактическим обходом. Она, конечно, несколько затруднялась бы в сфере сторожевой службы; она никогда не могла бы с достаточной энергией преследовать разбитого неприятеля и могла бы. отступить лишь с большим трудом и усилиями; но самих по себе этих затруднений не было бы достаточно для того, чтобы заставить ее окончательно отказаться от действий в поле» .

Русская артиллерия к началу войны была в хорошем состоянии. Она делилась на полевую, осадную и крепостную (гарнизонную). Первая в свою очередь включала полковую и собственно полевую артиллерию. Полковая артиллерия находилась в распоряжении командования полков. Для непосредственного руководства ее действиями к полкам было прикомандировано по одному артиллерийскому офицеру.

По штату пехотным полкам полагалось 2 трехфунтовые пушки и 4 шестифунтовые мортиры, а конным полкам - 1 трехфунтовая пушка и 2 шестифунтовые мортиры. Фактически в большинстве полков имелось, однако, только по 4 орудия, а в конных полках по 2 орудия.

Дистанция стрельбы не превышала 500 шагов. Боевой комплект возился непосредственно ори орудиях и состоял из 120 ядер и 30 картечей на каждое.

Новые орудия давали русской артиллерии большие преимущества. Они были подвижнее старых и имели почти в три раза большую дальнобойность. Очень полезными оказались легкие полковые орудия - малые единороги. Кроме того, новая артиллерия хотя и не отказалась еще от пользования сплошными снарядами, но главное место отводила разрывным снарядам и картечи, боевые преимущества которых очевидны.

Бели качества орудий и артиллерийских войск были высоки, то общая организация управления полевой и осадной артиллерией в мирное время имела ряд крупных дефектов. Недоставало лошадей и ездовых. Государство, располагавшее 360 полевыми орудиями, сумело ввести в действие едва половину этого количества.

Наиболее отсталой частью являлся обоз, что хорошо сознавали и руководители армии . Каждый офицер имел до 10 повозок и больше.

Огромное количество обозных, а также вестовых и денщиков, обслуживавших офицеров, поглощало больше трети армии. Обеспечение армии продовольствием осуществлялось кустарно. Организация службы снабжения, опиравшуюся на магазинную систему, была крайне примитивна.

Боевая подготовка армии в общем была невысока. Если в петровские времена на обучение армии «разным оборотам» обращали много внимания, то к середине XVIII в. качество и уровень военного обучения резко упали . Это делало армию малоподвижной, неповоротливой, неспособной к маневрированию. Отрицательно действовала система распределения полков на зиму по обывательским квартирам, что, впрочем, отчасти исправлялось регулярными летними лагерными сборами, установленными еще Петром . В царствование Елизаветы многие положения, введенные в практику боевой подготовки Петром I, были восстановлены. В 1741 г. Елизавета повелела «экзерциции и барабанному бою быть, как при Петре». Однако общий уровень боевой подготовки армии был все же гораздо ниже, чем в царствование Петра.

Чрезвычайно вредно влияло широкое распространение телесных наказаний. В петровское время они применялись, но были ограничены. Практика их значительно расширилась при Минихе, когда палка и шпицрутены стали не только излюбленной формой наказания, но и методом обучения солдатской массы. Эта система особенно применялась офицерами-иностранцами, изобиловавшими в армии императрицы Анны, и вызывала ненависть солдат к своим командирам. Большинство случаев дезертирства из армии являлось следствием слишком жестоких «штрафов батожьем» .

Лучшее, чем обладала армия, были ее рядовые. Гораздо хуже был командный состав. Правда, офицеры, вышедшие из среды торо служивого сословия, которое привыкло смотреть на ратную службу как на прирожденный долг, в большинстве честно несли свои обязанности; но они не обладали теми знаниями, которых требовали от командира новые условия войны. Недостаток командного состава вынуждал правительство вопреки собственным установкам нанимать офицеров и генералов - иностранцев, количество которых было весьма значительно. Так, например, неудачные операции русских войск под Кольбергом (в 1758 г.) возглавлялись генералом Пальменбахом, артиллерией командовал полковник Фелькерзам, пехотой - фон-Берг, кавалерией - Вермилен, инженерной частью - Эттингер. Здесь же начал свою карьеру шпион Тотлебен.

Руководство действующей армией принадлежало главнокомандующему. По всем военно-административным вопросам он сносился с военной коллегией, но был ответственен только перед императором.

Во время войны с Пруссией положение главнокомандующего было иным: он действовал под руководством Конференции и нес ответственность перед ней. При главнокомандующем формировался полевой штаб, в который входили старшие представители каждого рода войск и чины штаба, ведавшие отдельными отраслями управления. Военный совет должен был помотать главнокомандующему при решении важнейших вопросов, когда он находил это нужным или когда это предписывалось ему особой инструкцией.

Таковы в общих чертах состояние и структура прусской и русской армий в эпоху, Семилетней войны. Рассмотрим, в какой мере это влияло на стратегические формы и тактические действия обеих армий.

ПРЕДПОСЫЛКИ СТРАТЕГИИ И ВОЕННОЕ ИСКУССТВО СТОРОН

Звучной истиной марксистско-ленинского учения о войне является то положение, что стратегическая доктрина возникает не из отвлеченных идеальных построений, а развивается на практике, как метод наилучшего использования реальных возможностей, свойств и качеств наличных вооруженных сил. Не требует доказательств также и теснейшая зависимость стратегии от политики, продолжением которой является война.

Естественно, что сходство экономических и политических условий, на базе которых формируются армии различных стран, обусловливает близость как их организации, так и стратегических принципов. Однако организация армии и ее стратегия являются не механическим следствием условий, а продуктом творческой мысли, рожденным на почве этих условий и в практике вооруженной борьбы; поэтому те или иные модификации и оригинальные черты военного искусства вполне естественны даже в двух вполне сходных армиях, принадлежащих государствам одинаковой социально-экономической формации. Вместе с тем при наличии достаточно тесных культурных связей между странами полной оригинальности в построении военных аппаратов и в методах их боевых действий ожидать нельзя. Практика войны с железной необходимостью заставляет руководителей армий (часто ценой первоначальных поражений) заимствовать и внедрять у себя более совершенные формы и методы организации и действий войск. Это достаточно ясное положение Петр I, как известно, изложил после Полтавы в форме любезного тоста пленным шведским генералам.

Наемная армия XVIII в., связанная магазинным снабжением, в стратегическом отношении представляла собой тяжеловесный и малоподвижный аппарат с ограниченным радиусом действия. Полководец этой армии не мог устремляться навстречу противнику, углубляться в его территорию; первой заботой являлась охрана коммуникаций: отрезанная от магазинов армия могла выбирать только между голодом, отступлением и сражением в невыгодных условиях. Сражения представляли огромный риск не только потому, что полководец не доверял своей армии, но и потому, что крупные потери, понесенные в бою, невозможно было быстро компенсировать; к тому же после поражения они неизбежно увеличивались массовым дезертирством. Между тем численность наемной армии не могла быть очень значительной, так как это прежде всего упиралось в финансы.

Выводы отсюда естественны. Бели значение выигранного боя понимали достаточно ясно, то крупных сражений считали необходимым все же избегать, допуская их только в случае крайней необходимости или в особенно благоприятных условиях. После поражения противника преследование его находили желательным, но фактически оно было неосуществимо как в силу громоздкости аппарата и его неизбежного расстройства после боя, так и из опасения дезертирства. К этому надо добавить убеждение, что всякий частичный успех приближает благоприятное решение войны (как это и было на самом деле). Поэтому полководцы не видели необходимости немедленного развития успеха. Не имея возможности уничтожить противника, они стремились к его истощению путем захвата территорий и опорных пунктов, разрушения коммуникаций, уничтожения магазинов, диверсий, занятия выгодных позиций и истребления отдельных мелких частей неприятеля.

Достижение такого рода целей требовало постоянны передвижений войск, демонстраций, попыток расстроить тыл противника, заставить его отступить или принять сражение в невыгодных условиях. Действия развивались медленно; решения ждали не от отдельных событий, а от комплекса их. Экономическое состояние противников приобретало при этом решающее значение: истощение казны немедленно отражалось на состоянии армий.

Исходя из этих предпосылок, военная доктрина XVIII в., нашедшая свое наиболее законченное выражение в стратегии Фридриха II, сложилась на основе теории маневрирования и истощения противника. Эта теория, в свое время лучшая из возможных, на определенном этапе должна была уступить место более энергичной, решительной и целеустремленной стратегии уничтожения, впервые широко примененной Суворовым и получившей окончательное выражение в военном искусстве Наполеона.

Не следует, однако, думать, что идея сокрушения противника была совершенно чужда полководцам XVIII в, Правда, мы не имеем оснований говорить о том, что Фридрих или его противники когда бы то ни было последовательно добивались полного и окончательного разгрома врага. Этому препятствовали их организационные средства, определявшиеся экономикой и техникой своего времени. Но в условиях реальных возможностей, которыми они располагали, лучшие из полководцев XVIII в. и прежде всего Фридрих принципиально вовсе не замыкались в методах войны на истощение. Они делали попытки выйти из ее рамок, применить более решительные принципы, но несоответствие между методом и средствами заставляло либо отказаться от решительных планов либо довольствоваться их частичной реализацией. Трудно допустить, например, что Фридрих рассчитывал продиктовать Вене мирные условия под ее собственными стенами; для его армии этот наполеоновский прием был непосилен. Но едва ли можно сомневаться в том, что король мечтал о подобном исходе, однако он находил возможным добиться того же эффекта, разбив приблизившуюся к нему вражескую армию или же, как это случилось в действительности (по плану Вестфалиа), нанеся противнику жестокий удар в Богемии. Первоначальный успех действий Фридриха в Австрии, по словам Архенгольца, был воспринят как непосредственная угроза Вене.

Стратегия Фридриха в середине XVIII в. считалась образцом, которому в той или иной степени подражали все остальные армии Европы. Австрийская армия отличалась от прусской тем, что частично пополнялась рекрутированием. Пестрота ее национального состава обессиливала ее, и она по существу была не больше, чем плохой копией прусской армии. Ее генералы ничего своего в военное искусство того времени не внесли. Сильно сказывалось влияние прусской военной доктрины и на французской армии. Но в то время, как прусская военная монархия росла, внутренние экономические противоречия обессиливали, изживавший себя французский абсолютизм. Не удивительно, что качественно французская армия, хотя и более многочисленная, значительно уступала прусской. Английская армия, хотя и представлявшая экономически наиболее развитую страну, дальше других продвинувшуюся по пути капиталистического развития и уже пережившую буржуазную революцию, также являлась типичным наемным войском. Скованная консерватизмом военного ремесла, она не имела принципиальных отличий от армий континента того времени.

В числе европейских армий наиболее самобытный и своеобразный характер носила, несомненно, русская армия. На ее отличительных чертах мы остановимся более подробно.

В литературе, не только немецкой и вообще западной, но даже русской, существовала тенденция изобразить русскую армию елизаветинских времен как полуварварское войско с полускифскими методами ведения войны. В этом в известной мере был повинен даже С. М. Соловьев. Последующие буржуазные историки не отказались от такой концепции, а М. Н. Покровский довел эти положения до логического конца. Заслуга военных историков, вроде Д. Ф. Масловского, более внимательно исследовавших вопрос (при всех недостатках и ошибках, допущенных в их исследованиях), заключается в том, что они гораздо более приблизились к определению действительного значения русской армии среди других европейских армий XVIII в. Об этом же (с нашей точки зрения неудачно) сказал и один из наиболее вдумчивых новых немецких буржуазных военных историков, Дельбрюк, когда он отметил, что по существу русская стратегия не отличалась от стратегии Фридриха . При этом, однако, Дельбрюк проглядел основную особенность русской армии - то, что она не была наемной. Русские историки ясно видели это, но никаких выводов отсюда не делали.

Разница между наемным и национальным войском огромна. Поскольку принципиальная качественность различна, различны и возможности армии, хотя бы внешняя организация их и была сходной. Единообразная по национальному составу, рекрутируемая из той здоровой и стойкой крестьянской среды, которая была основой русской государственности, русская армия и в условиях феодально-дворянской империи была национальной в том смысле, как и позднейшие армии буржуазных государств. Все подобные армии верит, что сражаются за свою родину, и в этом причина их стойкости и героизма. Господствующий класс пользуется такой армией в своих классовых целях; когда это совпадает с интересами государства в целом (яркий пример - отечественная война 1812 г.), армия сражается героически. Когда ее заставляют сражаться ради чуждых солдатской массе узкоклассовых интересов, и это осознается армией, ее боеспособность падает. Классовое руководство армии стремится поэтому всегда убеждать ее в общегосударственных целях войны. Это делалось и в первой из западноевропейских национальных армий, армии Наполеона, в то время, когда его политика отражала интересы отнюдь не всей Франции, а только крупной французской буржуазии .

Поскольку в доекатерининское время цели и задачи русской армии соответствовали интересам национального ядра русского государства, это получало отклик в поддержке, которую ей давал народ, в оценке солдатами своей службы как службы родине. Но если кажется возможным называть русскую армию середины XVIII в. национальной, то народной ее, конечно, считать нельзя. На царскую службу не шли добровольно. Это был тяжелый долг, которого старались избегнуть всеми способами; от рекрутчины уклонялись, откупались, выставляли за себя другого, даже бежали.

Вербуемые в наемную армию шли туда самостоятельно, в погоне за выгодами солдатского ремесла (за исключением случаев обмана или прямого насилия над военнопленными), но, став солдатами, они шли в бой под страхом капральской палки и офицерской пули и дезертировали при опасности сражения и возможности побега. Русских рекрутов набирали силой; те же рекруты, стаз солдатами, шли на врага без принуждения, а с внутренним сознанием необходимости. Только незнакомство с психологией народа могло позволить Бернгарди определить настроение русского солдата как «Настроение безусловной, молчаливой покорности», стремление «ничего не делать и не говорить, кроме того, что ему приказано» начальством. Жестокая палочная дисциплина, правда, вела к этому, но ей не удавалось вытравить из солдата его лучших качеств - преданности родине, личного понимания своего долга перед ней, представления органической связи с товарищами.

Едва ли нужно много говорить об инициативности русского солдата. Примеры ее общеизвестны: два крупнейших сражения Семилетней войны - битвы при Гросс-Егерсдорфе и Цорндорфе - прошли главным образом при непосредственной инициативе русских солдат и их ближайшего командования. Солдаты русской армии, полагавшие, что они сражаются и умирают за родину, проявляли непоколебимую стойкость и мужество, о которую разбился натиск лучшей в мире наемной армии. Если Фридриху не раз приходилось характеризовать свою прекрасно обученную пехоту выражениями, не принятыми в печати, то адъютант короля de Catt, резюмируя впечатления после Цорндорфа, вынужден был записать: «Что касается русских гренадеров, то с ними нельзя сравнить ни одного солдата» .

Только в национальной армии была возможна та глубокая внутренняя спайка солдатской массы, которая постоянно проявлялась в стремлении выручить «своих» из опасности, хотя бы ценой величайшего риска и собственной гибели. Здесь сказывалась общность социального происхождения и условий труда крестьянской среды, являвшейся жизненной базой армии, подкрепленная сознанием необходимости борьбы за русскую землю.

В чем другом, если не в качествах национальной армии, можно искать причины того преимущества, которое организационно гораздо менее совершенное русское войско имело перед образцовым боевым аппаратом Фридриха? Не учитывая этого момента, мы не сможем понять, почему русская армия всегда «разбивала наголову прусские войска, и даже битва при Цорндорфе была скорее нерешительным сражением, чем победой Фридриха…» .

Вместе с тем угнетенность солдатской массы жестокой палочной дисциплиной, неудовлетворительность высшего командования, скверное управление армией и ее подсобными службами, прежде всего продовольственной и санитарной, отражали в себе общее состояние дворянской империи с ее бесправным, закрепощенным крестьянством, угнетенностью народной массы, сословными привилегиями и административным произволом. Существовал глубокий разрыв между непосредственным мышлением и волей армии -и заимствованной от Запада стратегической доктриной ее высшего командования, представленного или иностранцами или людьми, лишенными «военных знаний и способностей. В этом лежали корни причин, ослабляющих армию сравнительно с тем, чем она могла стать при устранении подобных тормозов.

Если Фридрих, по словам Беренгорста, «прекрасно понимал, как обращаться с машиной, но не понимал, как ее строить», то Петр I при своей радикальной реформе русского войска проявил великое понимание силы национальной армии; его огромная заслуга не в изобретении новой формы, а в том, что, стремясь насаждать на русской почве достижения Запада, он в вопросах организации войска сумел сохранить и развить его национальный характер. В качестве обратного примера нельзя не вспомнить Петра III, который, готовясь к ненужной и вредной для России войне с Данией за Голштинское наследство и интересы Голштейн Готторпского дома, приступил к созданию наемной армии по образцу прусской, в качестве солдат которой он вовсе не желал видеть своих русских подданных .

Сохранив национальный характер армии, Петр I отрицал принцип найма, который в известной, хотя весьма ограниченной мере существовал в допетровском войске. Петр «нанимал» только недостававших ему офицеров-инструкторов. Но он не останавливался перед усвоением лучших достижений военной мысли Запада, которые творчески перерабатывал, применяя в специфических русских условиях. Так было создано петровское войско, разгромившее непобедимую до того времени армию Карла XII.

В эпоху Семилетней войны это войско хотя и потеряло часть своих боевых качеств, привитых ему Петром, но сохранило как прежнюю основу организации и боевой подготовки, так (что особенно важно) и свой национальный характер . Это явилось важнейшей предпосылкой победы русских над Фридрихом.

ПОЛКОВОДЦЫ. УСЛОВИЯ КОМАНДОВАНИЯ. СТРАТЕГИЯ

Семилетняя война, возникшая из сложного переплета международных отношений, завязалась на почве колониальной борьбы Англии и Франции. Главным организатором ее выступил британский кабинет. Как заявил впоследствии Вильям Питт, Германия оказалась «лишь полем битвы, на котором был брошен жребий о судьбах Северной Америки и Ост-Индии».

Бели подлинным зачинщиком войны явился Лондон, то с точки зре-вия Австрии и ее союзницы России непосредственно наступающей стороной была Пруссия. Правда, Петербург мог бы уклониться от столкновения, но это значило бы ожидать войны в недалеком будущем и притом в самых невыгодных условиях, без союзников, без какой бы то ни было финансовой помощи со стороны. Борьба приобретала для России характер оборонительной войны, что не могло не получить отражения и в настроении армии.

Эту политически оборонительную войну Россия стратегически начала вступлением на вражескую территорию. Тут мы находим как бы иллюстрацию к замечательному выражению Клаузевица: «можно и на неприятельской земле защищать свою собственную страну».

Поскольку противопрусский союз таил в себе глубокие внутренние противоречия, командование союзными войсками не могло быть должным образом объединено. Мало того, оно не имело единства даже в пределах каждой армии. Ни австрийский, ни русский главнокомандующие не являлись непосредственными руководителями своих войск. Кауниц направлял движение их из Вены; Конференция диктовала из Петербурга не только планы кампании, но и способы осуществления «стратажемм».

Дипломатия и стратегия смешивались; командующий армией был не более, чем исполнителем неизбежно запаздывавших предписаний, составленных в столице. Элемент личной инициативы ограничивался до крайности, так как всякое неудачно осуществленное движение влекло за собой ответственность; наоборот, действия по устаревшим и не соответствующим реальной ситуации директивам правительства могли оправдать любой неуспех, если только они не произошли при явно нелепых обстоятельствах.

Уже само положение командующих лишало их действия оперативности, а следовательно, чрезвычайно уменьшало шансы на успех . Впрочем, в тех случаях, когда во главе армии оказывались ничтожные и неспособные генералы, руководство столицы нередко было даже полезно и давало благоприятные результаты. Но когда во главе армии становились генералы, обладавшие способностями и готовые действовать самостоятельно, их положение делалось чрезвычайно тяжелым. Со всей остротой это сказалось на примере фельдмаршала Салтыкова, в аналогичных условиях были и австрийские командующие Даун и Лаудон.

Даун, умный, тонкий и осторожный генерал, стремился наносить удары противнику, не рискуя собственными силами. Действительно, ему не раз (как, например, под Ольмюцем) только искусным маневрированием и выбором позиций удавалось ставить Фридриха в положение, при котором тот лишался возможности активно действовать и должен был потерять все плоды предыдущих успехов. В 1757 г. (после Праги) Даун чрезвычайно ловко вынудил пруссаков к атаке в крайне невыгодных условиях и, разбив их, уничтожил все значение блестящей победы Фридриха под столицей Богемии.

Стремление Дауна вести и выиграть войну не рискуя удачно совпадало с его зависимым от гофкригсрата положением, и он получал самую благоприятную оценку; австрийская императрица прославляла его «как Фабия, который промедлением спасает отечество».

Но, умея искусно маневрировать, тщательно и с громадным терпением выбирать время и обстановку для безошибочного нападения, Даун не умел, не хотел, да и не мог рисковать и поэтому очень часто вследствие нерешительности и медлительности терял уже выигранное. Зависимость от венских распоряжений также играла в этом важную роль и позволяла королю посмеиваться по поводу гирь, привязанных к ногам его противника, и замечать, «что святой дух его медленно вдохновляет».

Несомненно крупный, талантливый полководец Фридрих отличался от своих противников не теорией, а лишь техникой выполнения. «Насколько у противников Фридриха не было недостатка в теоретическом понимании ценности выигранного сражения, показывает и русская стратегия»,- говорит Дельбрюк . «Разница была не в качестве, а в степени», - замечает по тому же поводу Меринг .

Фридрих усовершенствовал свой боевой аппарат, ввел знаменитую «косую атаку» (не являвшуюся, впрочем, его оригинальным изобретением); он обладал неистощимой энергией, блестящей способностью быстро ориентироваться в обстановке и верно ее оценивать; он умело организовывал, подбирал людей и управлял ими и все же он не может быть поставлен на один уровень с величайшими полководцами мира. По верному замечанию Энгельса, те являлись изобретателями новых материальных сил или впервые находили правильный способ применения ранее изобретенных, Фридрих же лишь завершал, правда блестяще, тот период истории военного искусства, который характеризуется наемной армией и свойственной ей стратегией. Наполеон, справедливо отдавая дань военному таланту Фридриха и считая, что многочисленные допущенные им стратегические и тактические ошибки не могут затемнить его славу, вместе с тем настойчиво отмечал, что на протяжении всей Семилетней войны король «не сделал ничего такого, чего уже не делали бы полководцы древние и новые, во все века».

Вопрос о принципах стратегии эпохи в целом и Фридриха в частности и отличия их от основ стратегии последующего времени вызвал в немецкой литературе широкую полемику. Еще Клаузевиц четко охарактеризовал отличия стратегии XVIII в. с ее ориентацией на истощение противника от новой наполеоновской доктрины мощных ударов и уничтожения врага. Много позднее Бернгарди в интересной книге «Фридрих Великий как полководец» постарался доказать, что гениальность Фридриха позволила ему вырваться из рамок стратегических принципов своего времени и предвосхитить способы ведения войны, получившие распространение лишь в конце XVIII и начале XIX вв. Серия трудов Дельбрюка подвела итоги всем ранее высказанным мнениям буржуазных историков и провела резкую демаркационную линию между обоими методами, доказав, что стратегия истощения была для Фридриха единственно возможной. Эту точку зрения в дальнейшем принял, подкрепил и довел до конца в своих работах Меринг. Базу для решения, впрочем, дал еще Энгельс, установивший, что «не свободное творчество ума» гениальных полководцев совершало перевороты в этой области, а изобретение лучшего оружия и изменение в составе армии» .

Главное командование русской армии за время войны 1756 - 1762 гг. было представлено последовательно четырьмя генералами, из которых трое были вообще неспособны к руководству крупными военными силами. Фельдмаршал С. Ф. Апраксин, человек, не имевший военного опыта, если только не считать его участия в Турецкой войне, где он ничем себя не проявил, не обладал и достаточными теоретическими знаниями. Искусный царедворец, видевший в своей должности возможность активного воздействия на придворные дела и поддержки лично ему интересной кандидатуры на престол после смерти Елизаветы, он осуществлял руководство армией при посредстве своего начальника штаба Ганса фон-Веймарна, при ближайшем участии В. В. Фермора. Оба эти генерала были посредственными теоретиками западной стратегии. Они не умели приспособить ее к особенностям национальной русской армии, сущность которой оставалась им непонятной, и действовали по тем же «правилам», что и командование прусских вооруженных сил.

Действия генералов, хорошо видевших недостаточную подготовленность армии и не умевших оценить ее скрытые достоинства, были робкими и нерешительными, тем более что Апраксин в силу своих политических тенденций первоначально сознательно затягивал подготовку к походу и развитие операций.

Из-за нерешительности командования, медлительности и плохой организации разведки русские оказались под Гросс-Егерсдорфом (30 августа 1757 г.) в положении, позволявшем менее численному противнику если не уничтожить их, то по крайней мере нанести им тяжелое поражение. При таких же условиях это случилось бы с любой наемной армией. Тем не менее русские, захваченные врасплох, не имея возможности ввести в действие все свои силы, при полной спутанности командования, сумели не только устоять, но даже отбросить и разбить пруссаков. Это произошло исключительно по инициативе начальников отдельных частей и самих солдат, показавших необыкновенную стойкость и самостоятельно, без всякого побуждения, вступавших в бой с противником. Судьбу сражения решил бурный натиск солдат, «продравшихся» через обозы и скопившихся в лесу. Этой решившей сражение контратакой руководил Румянцев.

И Апраксин и его генералы хорошо видели и даже, по словам Веймарна, признавали, что именно сама армия, а не ее командование, выиграла сражение. Никаких выводов из этого, однако, они сделать не сумели. Вместо того чтобы занять Велау, атаковать разбитого противника и двинуться на. Кенигсберг, добывая себе продовольствие реквизициями, генералы повели армию обходным путем, а потом, видя полное расстройство снабжения, начали отступление к Тильзиту.

Насколько «все это противоречило духу и воле армий, достаточно ярко отметил в своих записках участник похода Андрей Болотов. Офицеры и солдаты в действиях командования видели измену.

Отступление разрушило армию, лишенную продовольствия и изнуренную болезнями. Под давлением этих обстоятельств генералы решили продолжитъ отступление, и поход кончился крахом. Никто не пытался подвести итог потерям: они неизмеримо превосходили ущерб, понесенный армией в боевых столкновениях с противником. Погибла и была уничтожена масса военного имущества. Болезнь унесла тысячи жизней. Достаточно напомнить, что армия Апраксина в октябре 1757 г. при 46 810 здоровых насчитывала 58 157 больных.

Это была катастрофа. Фридрих мог больше не беспокоиться за свою восточную границу. В невозможности перехода в наступление была убеждена и русская главная квартира.

Конференция, в основном стоявшая на принципах западной стратегии, держалась в этом вопросе иной точки зрения. При несомненной неправильности многих ее распоряжений, при неверности самого принципа руководства армией из Петербурга она проявляла все же больше понимания духа и качеств армии, чем воспитанные на западной доктрине генералы. Поэтому ее предписания, пугавшие штабных теоретиков, когда они носили принципиальный характер, почти всегда выходили за рамки положений западной военной доктрины.

В начале похода Конференция рекомендовала главной квартире не ограничиваться магазинным снабжением, а прибегать и к реквизиционному способу, который фактически приобретал все большее значение начиная с конца кампании 1760 г. Замечательна настойчиво и многократно высказывавшаяся Конференцией мысль о необходимости быстрого нападения всеми силами на армию Левальдта и полного истребления ее.

Считая, что отступление хотя бы и ослабленной армии противника не может быть компенсировано даже захватом целой провинции, Бестужев в качестве руководящего члена Конференции высказал мысль, далеко выходившую из рамок стратегии истощения и маневрирования; он выдвигал принципы, которым суждено было вырасти и развиться в стратегии Суворова, с одной стороны, и стать достоянием Европы через’ посредство революционных и наполеоновских войн - с другой. Такая прозорливость отнюдь не выражала «гениальности» Конференции, а была только логическим следствием правильного понимания особенностей русского национального войска и возможности для него такого рода действий, которые с точки зрения наемных армий рассматривались как неосуществимые.

Категорические предписания Конференции о переходе в наступление армии, отведенной в тыл и, по мнению ее нового главнокомандующего генерала В. В. Фермора, вовсе небоеспособной, оказались правильными. Для доказательства наших положений не столь существенно даже то, что русские действительно и прочно заняли тогда Восточную Пруссию, а затем двинулись и за ее пределы. Более важно, что армия, которую лишь несколько месяцев назад Апраксин гнал в отступление, приведшее ее в состояние развала, проявила теперь поразительную выносливость и крепость.

Из такого сюрприза Фридрих мог бы уже сделать некоторые выводы.

Этого, однако, не случилось.

Неясность планов, сбивчивость намерений и предписаний Конференции, часто отменявшей свои решения под влиянием Вены, бесплодность и бессодержательность стратегии Фермера задержали дальнейшее наступление русских. Под Кюстрином Фермер в первый и, пожалуй, в последний раз показал значительные способности военного инженера и руководителя осады. Хотя и безуспешная, осада этой крепости имела большое моральное и стратегическое значение. Она не только позволила русским солдатам вновь показать свои высокие боевые качества, но и заставила Фридриха прекратить операции против австрийской армии и поспешить к Кюстрину. В данном случае Фридрих ставил перед собой совсем необычайную задачу: разгромить и окончательно уничтожить русскую армию.

Согласно русско-австрийскому плану, в случае наступления Фридриха, фельдмаршал Даун должен был двинуться вслед за королем, с тем чтобы или заставить того отказаться от нападения на русских или зажать его между двумя армиями. Но маневры принца Генриха удержали осторожного австрийского фельдмаршала. Может быть, тут был также тайный расчет: предоставить пруссакам разбить русских и уже потом атаковать ослабленную прусскую армию.

Совершив блестящий по быстроте переход из Ландесгута к Франкфурту, король заставил русских отступить от Кюстрина. Фермор, никогда не умевший держать свои силы вместе, только что ослабил себя отсылкой дивизии Румянцева, которого собирались отправить на Кольберг, но в последний момент задержали у Шведта. Экспедиционный корпус Броуна, плохо обученный, перегруженный артиллерией, расстроенный и утомленный долгими маршами, только приближался к главной армии.

Русские, отойдя к северо-востоку от Кюстрина, укрепились на разделенных оврагами возвышенностях между Цорндорфом и Каргшеном. Их фронт и правый фланг были защищены течением и болотами реки Митцель, защита левого фланга опиралась на овраг Цебертрунд.

Учитывая это, Фридрих с обычной решительностью и верный своему методу предпринял быстрый обход русских позиций. Перейдя Одер у Гюстинбиза, он прервал сообщения Фермора с Румянцевым. Далее, заняв Нейдамскую «мельницу на Митцеле, он перевел здесь на другой берег свою пехоту, а конницу - несколько восточнее Керстенбрюкке: занять оба эти пункта Фермор не догадался. Затем король повел наступление на Вилькерсдорф - Бацлов. Этим маневром он зашел русским в тыл и отрезал их от укрепленного обоза, остававшегося под защитой 4 тыс. гренадеров при 20 орудиях между Гросс и Клейн Камином на единственной дороге к отступлению.

25 августа 1758 г. Фридрих, лелея план полного уничтожения русских, решительно атаковал врага. Король не выиграл эту битву только потому, что встретился с войском необычайной стойкости, хотя бестолковые распоряжения русского главного командования, а в наиболее ответответный момент фактическое отсутствие руководства не могли не обессиливать русских. При всем том организационные средства короля оказались недостаточными. Сам Фридрих допустил ряд ошибок. Первая атака, как правильно отметил Наполеон, была плохо задумана и неудачно выполнена. Фридрих получил перевес лишь благодаря блестящим действиям кавалерии, до его пехота в самые решительные моменты отказывалась наступать, и не только из-за того, что увлекалась грабежом, как об этом писал впоследствии сам король, но и потому, что, неся жестокие потери, не хотела умирать; страх смерти и стремление к «наживе оказались сильнее страха перед капральской палкой и офицерской пулей.

Попытка Фридриха, опиравшегося на наемную армию, подняться над принципами стратегии измора, оказалась неудачной. Быстрота маневрирования, прекрасное управление войсками - все это оказалось недостаточным, чтобы разбить противника, располагавшего слабой кавалерией, плохо маневрировавшего, лишенного общего командования, но сильного своим национальным единством, верой в святость долга перед родиной и потому непоколебимого.

Если Фридрих в Цорндорфском сражении как бы пытался выйти из традиционных рамок стратегии измора (вообще говоря, существующей в чистом виде лишь как отвлеченная военно-академическая доктрина), то русское командование оказалось негодным даже в пределах этой стратегии. Просто нелепой была первоначальная разбросанность русских сил на Померанском театре, а затем на Одере между Шведтом и Кюстрином, с располагавшимися лишь на флангах резервами. Непосредственно в сражении отчетливо выступило неумение армии маневрировать, отсутствие связи в действиях родов, оружия, отсутствие резерва, неудачное управление обозами. Все это было увенчано дезертирством Фермера в наиболее ответственный момент боя. Дальнейшая деятельность этого генерала на протяжении остатка кампании сводилась к бесполезному неуклюжему маневрированию, а операции его соратника генерала Палыменбаха под Кольбергом носили в себе столько же черт неумелости, как и измены. Зимой 1758 - 1759 г. временно замещавший Фермора (вызванного в то время в Петербург) старый генерал-поручик Фролов-Багреев в чрезвычайно опасный момент ожидания общего наступления прусских сил вел себя совершенно иначе. В частности, опираясь на инициативу солдат и мелких подразделений, он организовал прекрасную службу передовой охраны и далекой разведки. В развитии последующего хода войны это сыграло громадную роль.

Весной, в самом начале похода 1759 г., Фермор был смещен. Главнокомандующим назначили генерал-аншефа графа П. С. Салтыкова. Этот «старичок маленькой седенькой», удивлявший офицеров, «Привыкших к пышностям и великолепию командиров», своей доходившей до чудачества простотой и скромностью, пришелся по сердцу солдатам, которые прозвали его «курочкой» за простой белый, без орденов и украшений ландмилицкий мундир. При дворе к нему относились критически и предписали во всех, важных случаях консультироваться с Фермером.

Но Салтыков держался принципов совершенно отличных от механического доктринерства Фермора и поэтому принимал решения без совещаний с бывшим главнокомандующим. Военные советы он созывал только в случаях действительной необходимости.

Салтыков любил и берег солдат, пользовался их любовью и высоко ценил свою армию. «Ежели в чем есть моя погрешка, - писал он позднее Шувалову, - то ей не в ином чем, как в самой моей ревности к службе… и соблюдении ея интересу, особливо людей. У нас люди не наемные…» , Вера в солдата со стороны полководца и доверие солдатской массы к своему командующему чрезвычайно расширяли возможности армии. Салтыков, начав наступление и ставя ближайшей задачей соединение с австрийцами, решительно направился к намеченной цели. Поскольку противник маневрировал на его пути, он удачно и быстро обошел его, поставив перед необходимостью или допустить соединение русских с австрийцами или принять сражение.

Прусский командующий генерал Ведель, пользовавшийся особенным доверием короля и недавно сменивший гр. Дона, которого Фридрих находил слишком пассивным, предпочел последнее - атаковал русских при Пальциге (23 июля 1759 г.) и потерпел жестокое поражение. Путь к соединению с австрийцами был открыт, но их медлительность, а также изменившаяся обстановка позволили Салтыкову сделать попытку решительного сокрушения противника. Русские двинулись во внутренние области прусского королевства и быстро заняли Франкфурт. Салтыков предполагал начать наступление на Берлин. Для этого необходима была поддержка крупных австрийских сил, но фельдмаршал Даун ограничился присылкой только корпуса Лаудона. В подобных условиях приходилось довольствоваться кратковременной диверсией на Берлин, во главе которой Салтыков хотел поставить Румянцева.

Между тем австрийская главная квартира настойчиво требовала возврата к первоначальному плану и развитию операций в районе Квейеы и Бобера, а Фридрих, опасаясь движения русских к своей столице, уже приближался к Франкфурту. Салтыков, закрепившись на Кунерсдорфских высотах, тщетно посылал курьеров к австрийцам с просьбой о помощи: Даун, так же как раньше при Цорндорфе, предоставил русским самостоятельно разбираться с королем.

12 августа 1759 г. Фридрих очень удачно обошел русские позиции, заставил противника повернуть фронт, разбил атакованный фланг и занял возвышенность, на которой тот располагался. Этим можно было удовлетвориться: русские понесли тяжелые потери людьми и орудиями, они не могли больше думать о наступлении на Берлин, надо было ожидать, что они отойдут при первой возможности. Все прусские генералы, за исключением только Веделя, считали, что следует ограничиться достигнутым успехом. Но король, уже безуспешно пытавшийся сокрушить русских под Цорндорфом, вторично захотел добиться этого.

Результаты боя оказались достойными генерального сражения: королевское войско было разбито наголову. Ничтожные остатки его спаслись в беспорядочном бегстве только потому, что русские их не преследовали. Под Цорндорфом русская армия устояла благодаря непоколебимой стойкости ее солдат. При Кунередорфе победа русских была достигнута в значительной степени благодаря особенностям тактики. Король, использовав все возможности линейного боевого порядка, столкнулся на Шпицберге с необходимостью ведения рукопашной битвы при узком, глубоком построении русских. Не будучи в состоянии преодолеть сопротивление, которое он встретил в центре, Фридрих не решился разорвать цельность своего линейного строя и предпринять обход русского фланга на Юденберге. Вместо этого он с невероятным упорством продолжал бить по препятствию, разрушить которое был не в состоянии. Как правильно отметил Клаузевиц, король попал здесь в ловушку собственной системы косой атаки.

Если Фридрих блестяще маневрировал вне поля сражения, а в момент боя оказался скованным линейным порядком, то русские очень успешно пользовались необычными формами построения, а Салтыков с исключительной смелостью перебрасывал части со своего правого фланга на Юденберге к точке удара - на Шпицберг. Это было вовсе непохоже на неподвижный классический линейный строй, при котором Фридрих привык разбивать фланг противника косой атакой, в то время как центр и другой фланг атакуемого оставались беспомощными свидетелями разгрома и ждали своей очереди.

Несмотря на то, что потери, понесенные при Кунерсдорфе, лишили русскую армию возможности продолжать активные наступательные oпeрации, Салтыков (произведенный за кунерсдорфскую победу в фельдмаршалы) поставил целью решительное наступление на Берлин. Это было осуществимо только в сотрудничестве с австрийской армией: самостоятельный поход русских, ослабленных огромными потерями в двух кровопролитных сражениях, при неизбежном расстройстве материальной части и остром недостатке тяговой силы, был чреват риском полного уничтожения армии.

Фридрих правильно оценил грозившую ему опасность. Он не допускал возможности непосредственного наступления русских, но быстрое движение русско-австрийских сил на Берлин и последний сокрушительный удар, способный завершить войну, казались ему неизбежными . Он мог реагировать на это только самоубийством. Совершенно определенные высказывания, намерения и приказания Фридриха в связи с этим, конечно, более убедительны, чем мнение Дельбрюка, что наступление на Берлин австро-русских сил было невозможно, так как не укладывалось в рамки стратегии или хотя бы стратегических возможностей того времени. Если даже принять объяснение Дельбрюка, что мысли Фридриха после Кунерсдорфа являются результатом впечатлительности «оглушенного несчастьем человека», то чем объяснить идею сокрушительного наступления на Берлин, которую так настойчиво высказывал Салтыков? Почему, наконец, Фридрих, когда наступление не состоялось (а «оглушенность» его к этому времени, конечно, прошла), видел в этом «чудо» , а о своих противниках, упустивших возможность «закончить войну одним ударом», говорил, что «они ведут себя как пьяные» .

Решающее значение объединенного наступления на Берлин признавал и Наполеон. Причины неосуществления его он видел в «величайшей неприязни» между русскими и австрийцами. В самом деле, наступление не состоялось вследствие настойчивого нежелания австрийской главной квартиры, и не потому только, что Даун был схоластическим представителем классической стратегии истощения, а потому, что австрийцы преследовали собственные цели. Тем не менее Даун в конце концов согласился с планом Салтыкова и даже двинулся на соединение с ним через Шпрембург. Прямой и ясный смысл этой попытки Дельбрюк почему-то ее заметил и сделал отсюда хотя и правильный, но односторонний вывод о значении маневрирования в войне XVIII в. Когда «…зашло так далеко, - говорит он, - что австрийцы и русские решили пойти на остатки армии Фридриха и на Берлин, то принц Генрих не атаковал их с юга в тыл, но, наоборот, еще более удалился от неприятеля, направившись дальше на юг, чтобы броситься на его коммуникационную линию и захватить его магазины. Даун тотчас повернул вспять, отказавшись от задуманного похода, и снова русские и австрийцы разошлись, отойдя на далекое расстояние друг от друга» .

Вынужденный отказ от операции на Берлин, глубокий разрыв между интересами и планами австрийского и русского командования, обострение отношений между Веной и Петербургом, меняющиеся распоряжения Конференции, отказ Дауна от исполнения его обещаний, наконец, истощение русской армия, далеко отошедшей от своих баз, - все это не позволяло Салтыкову рассчитывать на успех серьезных операций. Поэтому он ограничил свою цель сохранением армии, маневрировал в соответствии с требованиями, поступавшими из Вены через Петербург, и, наконец, отвел свои войска на зимние квартиры.

К кампании 1760 г. Салтыков предложил простой и ясный оперативный план, который по дипломатическим соображениям был отвергнут Конференцией. Под давлением Вены согласились навязать русской армии маневрирование в Силезии. Эта «самая бесплодная из кампаний», как ее охарактеризовал Бретейль в своем донесении Людовику XV, прошла в маршах и контрмаршах и по своим результатам осталась бы бесследной, если бы завершением ее не явилась экспедиция русских на Берлин, осуществленная по плану и по указаниям Конференции.

Лишенный инициативы, опутанный и задерганный противоречивыми требованиями Петербурга и австрийской главной квартиры, отчетливо видевший бессмысленность операций, которыми ему приходилось руководить, Салтыков послал в Петербург настойчивые просьбы об отставке; к тому же он тяжело заболел. Должность главнокомандующего временно исполнял Фермор.

Салтыкова освободили и на его место назначили фельдмаршала А. Б. Бутурлина - старого придворного генерала, в молодости «сердечного друга» цесаревны, сохранившего от петровских Времен только привычку крепко выпивать в демократической компании. Этот бывший денщик Петра I когда-то обучался воинским наукам, но потом все перезабыл и не имел ни военных знаний, ни способностей. Конференция направляла его своими «наставительными указами», а он пытался решать даваемые ему «стратажеммы» при помощи военных советов и провел вторую Силезскую кампанию (1761 г.), не менее бесплодную, чем первая. Конец ее ознаменовался, однако, действиями Румянцева под Кольбергом, взявшего эту прекрасно защищенную и усиленную военным лагерем крепость. Так была решена важнейшая задача, намеченная отвергнутым планом Салтыкова для кампании 1760 г. Реализовать успех под Кольбергом не удалось, ибо смерть Елизаветы Петровны, восшествие на престол Петра III и радикальная перемена внешней политики петербургского кабинета положили конец войне.

ОТ СТРАТЕГИИ ФРИДРИХА К СТРАТЕГИИ СУВОРОВА

СЕМИЛЕТНЮЮ войну считают обычно последней «кабинетной» войной и расценивают как типичный и завершенный образец стратегии истощения, маневрирования и линейной тактики. Действительно, на континенте война продемонстрировала наиболее яркие

образцы стратегии и тактики XVIII в., доведенной до предельных возможностей в армии Фридриха. Наряду с этим, однако, в ней можно найти и черты, характеризующие, хотя бы в зачатке, иные стратегические принципы и тактику - тe переходные формы, о которых говорил еще Клаузевиц.

Если Дельбрюк, а вслед за ним и Меринг механически пытаются разграничить «стратегию измора» XVIII в. от «стратегии сокрушения», характеризующей конец этого столетия и начало XIX в., то мы, исходя из анализа фактов, должны согласиться с Клаузевицем и установить также ряд переходных форм - взаимопроникновение обоих принципов с приоритетом того из них, который имел более широкую реальную экономическую и политическую базу.

Новые стратегия и тактика, развившиеся в условиях революционных войн в Америке и Франции, неопровержимо доказали свое преимущество над старыми принципами военной организации и военного искусства. Тем не менее и в конце XVIII и в начале XIX в., уже после того, как уроки наполеоновских войск, казалось, должны были быть хорошо усвоены генералами, обучавшимися им на практике поражений, старые организационные и стратегические принципы продолжали жить, ибо все еще находили опору в конкретных условиях экономики и политики.

На протяжении Семилетней «войны Фридрих в основном держался принципов, характерных для стратегии XVIII в. Это не была, однако, чистая стратегия истощения. Неоднократно король пытался применить другие, более решительные методы. Но, поскольку его материальная база этому не соответствовала, подобные попытки кончались неудачей.

Отдельные части австрийской армии показали способность к самоотверженной борьбе. Ее руководители (Даун, Лаудон) не были лишены таланта, но их методы нисколько не отличались от того, что было 50 лет раньше и стало 50 лет спустя.

Национальная по составу русская армия, обессиленная неспособностью главного командования, не развернула в Семилетнюю войну всех своих возможностей. Доктринерствующие и неумелые генералы навязывали ей чуждую и бесплодную в реальных условиях «стратегию измора», 2-ю она не раз самостоятельно, независимо от генералов, находила выход из трудного положения, в которое ее ставило бездарное командование.

Вместе с тем более способные командующие (Салтыков), а отчасти даже и Конференция, лучше чувствовавшие особенности и свойства русской армии, направляли ее по принципам, отличавшимся от основ классической стратегии XVIII в. И в этих случаях они неизменно получали успех, так как становились на правильный путь использования действительных возможностей русской армии.

Во главе русскихвойск не было талантливого и свободно действовавшего руководителя, но в среде ее вырастал гениальный полководец, которому в дальнейшем суждено было своими мировыми победами доказать, чем может и должна быть русская армия. Уже вне границ войны, но вскоре после нее, обученная и вдохновленная Суворовым, русская армия стала действовать по своеобразным стратегическим и тактическим принципам, не уступавшим тем, которые позднее на некоторое время обеспечили господство Наполеона над Европой.

Когда говорят о военной доктрине XVIII в., определяя ее в целом как стратегию истощения, забывают Суворова, искусство которого покоилось в принципах, кардинально отличных от стратегии наемных армий. Суворов рассматривал свою армию не как безличный аппарат, а как непосредственное, живое, активное сотрудничество организованных и движимых общим желанием индивидуумов. Подводя итоги предшествовавшего опыта, он считал задачей армии не оттеснение противника маневрированием и истощение его, а решительное наступление сосредоточенными силами на главных направлениях, сокрушительный удар по живой силе противника, разгром ее в сражении и окончательное уничтожение при преследовании.

Для достижения этих целей Суворов путем тщательного обучения сделал русскую армию одной из самых подвижных и маневренных армий в мировой военной истории. Суворов не увлекался рассыпным строем, который в условиях тогдашней технической оснащенности не мог иметь решающего значения, но в некоторых случаях пользовался им, чаще комбинируя его с другими видами построений. Он действовал глубокими колоннами, «кареями» разнообразной величины и взаимного соотношения, подвижными и активными единицами, опиравшимися на резервы; иногда не отказывался и от линейного строя. Живая, решительная, мудрая стратегия Суворова была создана его гением, но на пустом месте она не могла возникнуть. Ее предпосылкой была органическая природа той армии, из которой вышел и которую возглавил Суворов.

Корни этой стратегии можно проследить и на примере Семилетней войны, однако развить ее ни Апраксин, ни Фермор, ни Бутурлин не могли, и только Салтыков несколько приблизился к ней в первый год своего командования, получив славу победителя при Пальциге и Кунерсдорфе.

1. Ф. Энгельс. Избранные военные произведения, т. 1, стр. 208.
2. «Военно-исторический журнал» и
3. Oeuvres de Frederic le Grand, Antimachiavele: Benoist, Charles, Le machiavelisme der Antimachiavele, p. 1913.
4. По словам русского военного аташе при австрийской главной квартире Шпрингера, в ноябре 1757 г. после победы, одержанной австрийцами, на их сторону ежедневно переходило до 1500 солдат Фридриха (ЦВИА, ф. ВУА, д. № 1657, л. 119). По наблюдениям одного французского офицера из армии Дона во время ее пребывания в Польше, в 1759 г. дезертировало 3 тыс. человек (Rambaud, Russes et Prussiens, p. 119). Румянцев сообщает, что во время осады Кольберга в 1761 г. задержанным дезертирам пруссаки отрезали носы и уши (ЦВИА, ф. ВУА, д. № 1690, л. 44).
5. Там же. № 11391, 11360, 11361.
6. Там же. Ве XVIII, s. 269.
7. Дельбрюк. История военного искусства, в рамках политической истории, Г. IV, стр. 322.

Хотя русская пехота на протяжении войны действовала в соответствии с тогдашними уставами, все же присутствовали некоторые новые моменты в ее тактике. Например, деятельность Румянцева в ходе осады Коль-берга (1761) привела к некоторым новым явлениям в русском военном искусстве. Как было отмечено ранее, Румянцев в этот период в войсках осадного корпуса создал два легкопехотных батальона. В директиве об их сформировании даются и указания по тактике этих частей. В частности, Румянцев рекомендует при преследовании противника "лучших же стрелков и в одну шеренгу выпускать". Такая шеренга при действиях на пересеченной местности, очевидно, сама собой превращалась в рассыпной строй. Местностью, наиболее выгодной для использования легкой пехоты, директива признавала леса, деревни и "пасы" (т. е. дефиле, стесненные проходы).

Легкая пехота существовала в европейских армиях и ранее. В австрийской армии имелась иррегулярная пехота милиционного типа, комплектовавшаяся из славянских народов, входивших в состав империи: кроатов (хорватов) и пандуров. В прусской армии в ходе Семилетней войны было также создано несколько легко-пехотных батальонов ("фрай батальоны"), предназначенных для поддержки легкой конницы. Значение указанного мероприятия Румянцева состояло в том, что оно явилось исходным пунктом широкого и систематического развития в русской армии нового типа пехоты (получившего название егерской) и нового способа ведения боя (рассыпной строй), что будет рассмотрено ниже.

Между тем на Западе легкопехотные формирования после окончания Семилетней войны были преобразованы в обычную линейную пехотую, и рассыпной строй вплоть до Великой французской революции не получил развития. Последнее вполне понятно: в западноевропейских армиях считалось недопустимым предоставлять солдат в бою самим себе; считалось, что, выйдя из-под наблюдения офицеров и унтер-офицеров, солдаты разбегутся или залягут и управлять ими станет невозможно.

Следует заметить, что некоторые отечественные военные историки расценивают изложенные выше аспекты деятельности Румянцева в области организации и тактики пехоты как начало зарождения тактической системы "колонна - рассыпной строй". Однако применение в войсках Румянцева по его указаниям той или другой тактической формы (колонны или рассыпного строя) по отдельности не дает основания говорить о разработке (даже лишь на стадии замысла) их сочетания, т. е. о введении в практику нового типа боевого порядка пехоты. Рассыпной строй был рекомендован Румянцевым еще в неявном виде и лишь для специфических условий. Нет нужды допускать такую натяжку, тем более что данный процесс действительно произошел в русской армии, хотя и позднее, что будет подробно рассмотрено ниже.

Прусская армия середины XVIII века и ее противники

"Когда кто-либо когда-нибудь захочет управлять миром, он не сумеет сделать этого только посредством гусиных перьев, но лишь в сочетании с силами армий". Так писал король Фридрих Вильгельм Прусский своему военному министру и главнокомандующему, князю Леопольду Дессаускому, и выполнению этого требования было посвящено все царствование отца Фридриха Великого. Фридрих Вильгельм поставил себе целью увеличение боевой мощи прусской армии не только путем простого увеличения ее численности, но (и главным образом) с помощью разумной организации, жесткого контроля и напряженной боевой подготовки. Все это быстро выдвинуло прусские войска на одно из первых мест в Европе. После своей смерти 31 мая 1740 года "король-солдат" оставил наследнику армию численностью 83 468 человек. Для сравнения скажем, что в соседней Саксонии, почти равной тогда по площади и количеству населения Пруссии, к тому же не в пример более богатой, армия насчитывала всего около 13 тысяч солдат и офицеров. Военная казна Прусского королевства исчислялась огромной по тем временам суммой в 8 миллионов талеров.

За все время правления Фридриха Вильгельма I прусская армия практически не имела возможности опробовать свои силы на настоящем противнике. Однако за это долгое мирное время были заложены основы (особенно по части дисциплины), которые позволили его сыну уже на полях сражений первой Силезской войны показать, что армия Пруссии - это грозная сила, с которой лучше не тягаться никому. Еще со времен "Великого курфюрста" Фридриха Вильгельма вооруженные силы королевства комплектовались наемниками, как из числа подданных Пруссии, так и из иностранцев. Рекрутские наборы, столь характерные для других европейских стран, применялись реже. Кроме того, существовала система добровольной записи на службу горожан, ил которых комплектовалась ландмилиция - подразделения "городской стражи": ее личный состав не нес постоянной службы, а лишь время от времени проходил военные сборы на случай войны. Боевая ценность таких войск была крайне низкой, но в случае нужды вполне подходила для несения гарнизонной службы, освобождая регулярные части для боевых действий. Срок службы завербованного солдата или унтер-офицера составлял 20 лет.

Фридрих, при восшествии своем на престол, получил в наследство от отца три инструмента, позволивших ему превратить свое небольшое королевство в одно из ведущих государств Европы. Это отличный, наиболее совершенный для того времени государственно-чиновничий аппарат, богатейшая казна без каких-либо долгов и первоклассная армия. Фридрих Вильгельм I сумел так наладить управление государством, что небольшое Прусское королевство располагало вооруженным силами, сопоставимыми с армией любой крупной державы Европы - Австрии, России или Франции.

Военно-морского флота в Пруссии, как такового, не было. Военная доктрина Гогенцоллернов никогда до конца XIX века не основывалась на морской мощи. Единственное исключение составлял курфюрст Фридрих Вильгельм Великий, который попытался начать строительство собственного флота в померанском Штральзунде и даже сформировал эскадру в 12 вымпелов примерно с 200 орудиями на борту. Однако красным орлам Бранденбурга не суждено было воспарить над морем. Тогдашние хозяева Балтики - шведы быстро пресекли эту попытку, высадившись на вражеском берегу, захватив Штральзунд (и присоединив его, кстати, к своим владениям в Померании) и пустив на дно всю курфюрстовскую эскадру.

Фридрих тоже не проявлял никакого интереса к военно-морскому флоту. Впрочем, у него на это имелись все основания. В конце XVII - начале XVIII веков на Балтике безраздельно господствовал могучий шведский флот, а со времен Петра I его надолго сменил русский. К этому надо добавить еще и довольно крупный датский военно-морской флот. В этих условиях небольшая Пруссия, не имевшая к тому же никаких традиций кораблестроения и мореплавания, просто не могла создать приемлемого по размерам военного флота, чтобы противостоять любому из этих врагов. Поэтому пруссаки просто сделали вид, что Балтийского моря не существует, и оказались правы - русские и шведские корабли так и не смогли оказать существенного влияния на ход войны, ограничившись высадкой ряда десантов. Осада русскими приморского Кольберга при помощи флота проваливалась дважды, а в третий раз Румянцев взял бы его и без поддержки моряков.

Рождение прусской армии, создававшие ее монархи, организация пехотных частей, дисциплина, которая всегда была ее сильной стороной... Эти темы рассмотрены в другой книге, посвященной европейским армиям XVIII в. Здесь мы расскажем о знаменитых всадниках Пруссии XVIII в.: гусарах, драгунах, кирасирах, уланах. После того как мы коснемся прусской артиллерии, рассказ пойдет о войсках других государств, входивших в Священную Римскую империю германской нации. Они будут рассмотрены либо в отдельных статьях (Саксония и Бавария), либо просто будут упомянуты в подписях под иллюстрациями.

Первые гусары появились в Пруссии в 1721 г. В 1735 г. их обычно называли «прусскими гусарами», чтобы отличить от другого формирования, созданного в 1730 г. и называвшегося «берлинскими гусарами» или «гусарами Короля».

В царствование Фридриха II эта два корпуса, развернутые в полки, получили новые названия: первый стал полком Брони ковского, второй - Цитена.

Чтобы не называть представленные на наших иллюстрациях полки именами их постоянно сменявшихся шефов (это вынудило бы нас создавать бесконечно сложные и запутанные подрисуноч-ные подписи), мы использовали нумерацию, введенную в 1806 г. и исходящую из времени их создания.

Термин шеф, более или менее соответствовавший французскому" полковнику-владельцу, обозначал человека, чаще всего генерала, числившегося шефом полка. Во главе же полка обычно стоял его командир - чаще всего подполковник или майор.

На этой и двух следующих иллюстрациях в каждой группе схем изображены слева направо доломаны рядового, унтер-офицера, трубача и офицера.

1-й полк: а) доломан, 1721-1732 гг.; b) доломан, 1732-1742 гг. с) солдатский вальтрап; d) офицерский вальтрап: е) офицерская повседневная и парадная ташки; рядом: офицерский ментик; h) шнур и бахрома доломана трубача; i) офицерская шапка; j) гусарский шнур (18 рядов шнуров для всех); к) гусар 1 го полка, 1762 г.; султан был установлен для всех полков в 1762 г. Короткие шаровары, закрывавшие ногу до середины бедра, исчезли в начале Ссмилетней войны (1756-1763 гг.). До 1740 г. эти своеобраз! 1ые элементы одежды были темно-синего цвета для обоих гусарских полков - Берлинскою и Восточно-Прусского, сформированного отцом Фридриха Великого королем Фридрихом-Вильгельмом I; l) гусар 1-го полка, 1798 г. Кивер был принят только в 1806 г

2-й полк: а) доломан и ментик трубача; b) шнур (18 рядов) и галун; с) колпак-мирлитон трубача; d) офицерская ташка; е) мирлитон унтер-офицера; f) рукава доломана и ментика унтер-офицера: g) парадная офицерская ташка; h) офицерский вальтрап; i, j, k) гусар (ментик был оторочен белым мехом), унтер-офицер и знаменосец. Следует отметить галун (белый для со;ща г, серебряный для унтер-офицеров и золотой для офицеров), который окаймлял шнуры на доломане и ментике В центре рисунка изображен знаменитый Ганс Иоахим фо11 Ците! I, прозванный «отцом прусских гусар». Его лицо написано по портрету Тербуаша (1769 г). Показанная здесь униформа имеет цвета, которые гусары носили в 1732 и 1807 гг. В 1730-1731 гг. доломан был белым с темно-синим воротником и обшлагами, затем светло-синим с красным воротником и обшлагами.

3-й полк: фигура слева изображает трубача; а) солдатский вальтрап; b) офицерский валы pan; с) вариант офицерского вальтрапа; d) солдатская ташка, е) офицерские повседневная и парадная ташки; f) шнуры доломана (18 рядов).

Прусская армия середины XVIII века и ее противники

«Когда кто-либо когда-нибудь захочет управлять миром, он не сумеет сделать этого только посредством гусиных перьев, но лишь в сочетании с силами армий». Так писал король Фридрих Вильгельм Прусский своему военному министру и главнокомандующему, князю Леопольду Дессаускому, и выполнению этого требования было посвящено все царствование отца Фридриха Великого. Фридрих Вильгельм поставил себе целью увеличение боевой мощи прусской армии не только путем простого увеличения ее численности, но (и главным образом) с помощью разумной организации, жесткого контроля и напряженной боевой подготовки. Все это быстро выдвинуло прусские войска на одно из первых мест в Европе. После своей смерти 31 мая 1740 года «король-солдат» оставил наследнику армию численностью 83 468 человек. Для сравнения скажем, что в соседней Саксонии, почти равной тогда по площади и количеству населения Пруссии, к тому же не в пример более богатой, армия насчитывала всего около 13 тысяч солдат и офицеров. Военная казна Прусского королевства исчислялась огромной по тем временам суммой в 8 миллионов талеров.

За все время правления Фридриха Вильгельма I прусская армия практически не имела возможности опробовать свои силы на настоящем противнике. Однако за это долгое мирное время были заложены основы (особенно по части дисциплины), которые позволили его сыну уже на полях сражений первой Силезской войны показать, что армия Пруссии - это грозная сила, с которой лучше не тягаться никому. Еще со времен «Великого курфюрста» Фридриха Вильгельма вооруженные силы королевства комплектовались наемниками, как из числа подданных Пруссии, так и из иностранцев. Рекрутские наборы, столь характерные для других европейских стран, применялись реже. Кроме того, существовала система добровольной записи на службу горожан, ил которых комплектовалась ландмилиция - подразделения «городской стражи»: ее личный состав не нес постоянной службы, а лишь время от времени проходил военные сборы на случай войны. Боевая ценность таких войск была крайне низкой, но в случае нужды вполне подходила для несения гарнизонной службы, освобождая регулярные части для боевых действий. Срок службы завербованного солдата или унтер-офицера составлял 20 лет.

Фридрих, при восшествии своем на престол, получил в наследство от отца три инструмента, позволивших ему превратить свое небольшое королевство в одно из ведущих государств Европы. Это отличный, наиболее совершенный для того времени государственно-чиновничий аппарат, богатейшая казна без каких-либо долгов и первоклассная армия. Фридрих Вильгельм I сумел так наладить управление государством, что небольшое Прусское королевство располагало вооруженным силами, сопоставимыми с армией любой крупной державы Европы - Австрии, России или Франции.

Военно-морского флота в Пруссии, как такового, не было. Военная доктрина Гогенцоллернов никогда до конца XIX века не основывалась на морской мощи. Единственное исключение составлял курфюрст Фридрих Вильгельм Великий, который попытался начать строительство собственного флота в померанском Штральзунде и даже сформировал эскадру в 12 вымпелов примерно с 200 орудиями на борту. Однако красным орлам Бранденбурга не суждено было воспарить над морем. Тогдашние хозяева Балтики - шведы быстро пресекли эту попытку, высадившись на вражеском берегу, захватив Штральзунд (и присоединив его, кстати, к своим владениям в Померании) и пустив на дно всю курфюрстовскую эскадру.

Фридрих тоже не проявлял никакого интереса к военно-морскому флоту. Впрочем, у него на это имелись все основания. В конце XVII - начале XVIII веков на Балтике безраздельно господствовал могучий шведский флот, а со времен Петра I его надолго сменил русский. К этому надо добавить еще и довольно крупный датский военно-морской флот. В этих условиях небольшая Пруссия, не имевшая к тому же никаких традиций кораблестроения и мореплавания, просто не могла создать приемлемого по размерам военного флота, чтобы противостоять любому из этих врагов. Поэтому пруссаки просто сделали вид, что Балтийского моря не существует, и оказались правы - русские и шведские корабли так и не смогли оказать существенного влияния на ход войны, ограничившись высадкой ряда десантов. Осада русскими приморского Кольберга при помощи флота проваливалась дважды, а в третий раз Румянцев взял бы его и без поддержки моряков.

* * *

Тезис «государство для армии, а не армия для государства» в царствование Фридриха II получил наиболее полное отражение в действительности. Король прусский много сделал для поднятия престижа военной (разумеется, имеется в виду офицерская) службы. В своем «Политическом завещании» 1752 года Фридрих писал, что «о военных следует говорить с таким же священным благоговением, с каким священники говорят о божественном откровении».

Главные должности как в гражданской, так и в военной службе доверялись только представителям дворянства. Офицерами в армии могли быть только родовые дворяне, представители буржуазии в офицерский корпус не допускались. Офицерский чин позволял жить достаточно безбедно - капитан в пехотном полку получал 1500 талеров в год, весьма большую сумму по тем временам.

Военное училище представляло собой кадетский пехотный батальон, при котором имелась кавалерийская рота. Как уже говорилось, в кадеты зачислялись только отпрыски потомственных дворянских семей. Хотя в Пруссии большинство офицерского корпуса составляли подданные королевства, среди офицеров встречались и наемники из-за границы, в основном из протестантских северо-германских земель, Дании и Швеции. Офицеров, не получивших военного образования, в армию не брали, при назначении на более высокую должность происхождение и знатность не имели никакого значения - о практике покупки должностей, фактически узаконенной во Франции, в Пруссии и не слыхивали. Обучение в кадетском корпусе продолжалось 2 года; курсантов беспощадно муштровали и натаскивали в соответствии с обычной прусской строгостью: там были и фрунтовые эволюции, и экзерциции с ружьем, и все прочее, через что проходили и рядовые солдаты.

Закончивший корпус кадет выпускался в полк со званием прапорщика (Fahnrich) либо лейтенанта (Leutnant); в кавалерии - корнета (Cornett). Далее в прусской военной табели о рангах следовали чины старшего лейтенанта (Oberleutnant), капитана (Hauptmann); в кавалерии - ротмистра (Rittmeister), майора (Major), подполковника (Oberstleutnant) и полковника (Oberst). Капитан и майор могли быть старшими или младшими - старшие командовали лейб-ротой в батальоне или отдельным батальоном . Далее шли чины генерал-майора (Generalmajor) - также старшего или младшего, в зависимости от занимаемой должности, генерал-лейтенанта (Generalleutnant), генерала от инфантерии, кавалерии или артиллерии и, наконец, генерал-фельдмаршала (Generalfeldmarschall). Следует отметить, что в коннице чин фельдмаршала обычно не присваивался - высшим званием был генерал от кавалерии.

Кроме окончания кадетского корпуса, молодой дворянин по достижении возраста 14–16 лет мог поступить в полк юнкером, где занимал унтер-офицерскую должность. В полку он нес обычную строевую службу нижнего чина (особенно часто юнкера служили знаменосцами), однако, кроме того, обязан был посещать офицерские курсы по тактике и прочим премудростям военной науки. Успеваемость на этих курсах и характеристика командира полка (оценка поведения и т. п.) выступала единственным критерием их длительности (от года - полутора до десяти-пятнадцати). Так, перед Семилетней войной на смотре одного из полков Фридрих II заметил в строю «уже довольно возмужалого» юнкера. Он спросил командира полка о возрасте и службе молодого человека и узнал, что тому уже двадцать седьмой год и что он уже девять лет на службе.

Отчего же он до сих пор не представлен в офицеры? - спросил король. - Верно, шалун и лентяй?

О нет. Ваше величество, - ответил командир. - Напротив, он примерного поведения, отлично знает свое дело и весьма хорошо учился.

Так отчего же он не представлен?

Ваше величество, он слишком беден и не в состоянии содержать себя прилично офицерскому званию.

Какой вздор! - воскликнул Фридрих. - Беден! Об этом следовало мне доложить, а не обходить чином достойного человека. Я сам позабочусь об его содержании; чтоб он завтра же был представлен в офицеры.

С этого времени вчерашний юнкер поступил под королевскую опеку, впоследствии став отличным генералом.

Кони в свойственном ему аффектированном духе так писал об этом: «Постигая человеческое сердце, Фридрих избрал честь рычагом для своей армии. Это чувство старался он развивать в своих воинах всеми возможными средствами, зная, что оно ближе всего граничит с воодушевлением и способно на всякое самопожертвование. Военное звание (после Семилетней войны) получило новые привилегии в гражданском быту Пруссии. Почти исключительно одни дворяне производились в офицерские чины; преимущество рождения должно было вознаграждаться и всеми почестями военной службы. При этом король имел в виду и ту, и другую полезную цель; слава прусского оружия была слишком заманчива; многие из гражданского сословия поступали в полки в надежде на возвышение; оттого в королевстве умножался класс дворян, почитавший унижением каждое другое занятие, кроме государственной службы, а прочие полезные сословия уменьшались (усердная служба в армии или чиновничьем аппарате давала шансы на приобретение потомственного или личного дворянства). По новому постановлению переход сделался невозможным и „башмачник оставался при своей колодке“, как говорит немецкая пословица. Каждый член общества не выходил из своего круга, в котором рожден, и следовал своему призванию, не увлекаясь мечтами честолюбия, всегда пагубного для людей среднего сословия» (Кони Ф. Фридрих Великий. Ростов н/Д: Феникс, 1997. С. 498) .

Комментировать данный образчик позднего феодализма я не буду, однако замечу, что правила эти впоследствии сыграли с Пруссией весьма злую шутку.

Однако этот кастовый принцип, в общем-то вполне традиционный для тогдашней Европы, несколько отличался от порядков в других странах: предоставив дворянам такие привилегии, Фридрих требовал, чтобы «это сословие отличалось и благородством своих действий, чтобы честь руководила им во всех случаях жизни и чтобы оно было свободно от всех видов своекорыстия». Характерно, что преступление дворянина по прусским законам наказывалось строже, чем таковое же у крестьянина. В массе источников повторяется случай, когда за одного лейтенанта, посланного за границу со значительной суммой (для закупки ремонтных лошадей), прокутившего ее в карты и соответственно осужденного на три года тюрьмы, пришли просить два близких королю генерала. Они сказали королю, что осужденный - их близкий родственник и позор, следовательно, падет на всю их фамилию.

Так он ваш близкий родственник? - спросил король.

Так точно, Ваше величество, - ответил один из генералов. - Он мой родной племянник и со смерти отца до самого вступления в полк воспитывался у меня в доме.

Право! Так он тебе близок! И притом еще воспитан таким честным и благородным человеком. Да! Это дает делу другой вид: приговор надо изменить. Я прикажу содержать его в тюрьме до тех пор, пока я уверюсь, что он совершенно исправился.

Поверьте мне, если человек из такой фамилии и при таком воспитании способен на преступление, хлопотать о нем не стоит: он совершенно испорчен и на исправление его надежды нет.

Несмотря на все эти ограничения, Фридрих допускал и прямо противоположные шаги: представители «третьего сословия», отличавшиеся храбростью и служебным рвением, иногда производились в офицеры, в то время как нерадивые офицеры-дворяне могли десятилетиями служить безо всякого продвижения по службе. Известен случай, когда один из видных сановников Пруссии письменно попросил короля о производстве его сына в офицеры. Фридрих на это ответил: «Графское достоинство не дает никаких прав по службе. Если ваш сын ищет повышений, то пусть изучает свое дело. Молодые графы, которые ничему не учатся и ничего не делают, во всех странах мира почитаются невеждами. Если же граф хочет быть чем-то на свете и принести пользу отечеству, то не должен надеяться на свой род и титулы, потому что это пустяки, а иметь личные достоинства, которые одни доставляют чины и почести».

При этом общеобразовательный уровень прусского офицерства был крайне низким: многие отцы дворянских семейств полагали, что страх перед розгой учителя помешает мальчикам стать хорошими солдатами. Например, военный министр фельдмаршал Леопольд Дессауский запрещал сыну учиться, чтобы «посмотреть, какой результат получится, если предоставить дело одной природе», а сам Фридрих еще в бытность свою кронпринцем едва не был проклят отцом за «пристрастие к французской науке». Правда, справедливость требует указать, что в России ситуация была схожей.

Фридрих страшно не любил, когда его офицеры занимались посторонними делами, в особенности охотой, картами и писанием стихов. Требовательный к себе и аскетичный до скаредности, он ожидал и требовал того же от подчиненных. Известно, что король вставал в четыре утра, после чего играл на флейте и разрабатывал планы, с восьми до десяти писал, после чего до двенадцати занимался муштровкой войск. Ходивший в протертом до дыр мундире, «закиданном табаком», он терпеть не мог, когда богатые офицеры проматывали деньги, украшали себя всевозможными побрякушками, завитыми париками и умащали духами. «Это прилично женщинам и куклам, которыми они играют, а не солдату, посвятившему себя защите отечества и всем тягостям походов, - говорил он. - Франты храбры только на паркете, а от пушки прячутся, потому что она часто портит прическу» (не правда ли, очень похоже на суворовское «Пудра не порох, букли не пушки, коса не тесак…», которое у нас традиционно любят противопоставлять «пруссачине»?). Часто Фридрих вычеркивал таких офицеров из списков на представление к очередным чинам.

Зато он охотно помогал бедным офицерам деньгами на приобретение обмундирования и прочие «околослужебные нужды». Хорошо известным стал случай, когда королю написала вдова одного из прусских офицеров, погибшего в бою, с просьбой о назначении положенной законом пенсии (как сейчас говорят, «по утрате кормильца»). Вдова сообщала, что страдает неизлечимой болезнью, а ее дочери «принуждены доставать себе пропитание трудами рук своих», но что они слабого сложения и потому она страшится за их здоровье и жизнь. «А без них, - добавляла она, - я должна умереть с голоду! Прошу Ваше величество о скорой помощи!»

Экономный до скаредности Фридрих навел справки и выяснил, что свободных пенсий в государстве сейчас нет и не имеется никакой возможности отступить от установленного им самим количества «пенсионов». Однако король, подумав, ответил просительнице: «Сердечно сожалею о Вашей бедности и о печальном положении Вашего семейства. Для чего Вы давно уже не отнеслись ко мне? Теперь нет ни одной вакантной пенсии, но я обязан Вам помочь, потому что муж Ваш был честный человек и потеря его для меня очень прискорбна. С завтрашнего дня я прикажу уничтожить у моего вседневного стола одно блюдо; это составит в год 365 талеров, которые прошу Вас принять предварительно, пока очистится первая вакансия на пенсион».

Известен также случай, когда король произвел в полковники выслужившегося из солдат и неоднократно отличившегося в сражениях ротмистра только за то, что тот во время обеда у Фридриха с гордостью сказал: «Мой отец простой и бедный крестьянин, но я не променяю его ни на кого на свете». Король на это воскликнул: «Умно и благородно! Ты верен Божьей заповеди, и Божья заповедь верна в отношении к тебе. Поздравляю тебя полковником, а отца твоего с пенсией. Кланяйся ему от меня».

Однако все эти «демократические» изыски разом заканчивались, когда дело касалось нижних чинов.

Армия Фридриха Великого строилась на принципе жесточайшего подчинения младшего старшему. Это закреплялось железными правилами уставов и наставлений, регламентирующих буквально каждую минуту жизни солдат. Палка в прусской армии играла гораздо большую, если не наиглавнейшую роль, нежели в войсках любой другой европейской страны. Во фридриховском «Наставлении» для кавалерийских полков (1743) одним из главных тезисов стало правило «Чтобы ни один человек не смел открывать рта, когда говорит его командир». Даже младшие офицеры не имели права никоим образом влиять на решения своего командира или уж тем более спорить с ним.

В прусской военной системе «бездушной и жестокой муштры» со всей остротой нашли отражение пороки феодального общества: дворянин, выступавший в роли офицера, поддерживал свое господствующее положение с помощью палочной дисциплины, а затем требовал беспрекословного послушания крестьянина в своем поместье. Главной целью прусского устава было убить в рядовом всякую самостоятельность и сделать из него совершенный автомат. Взяв человека от сохи, одевали его в совершенно чуждую ему и крайне неудобную одежду, затем принимались за его выучку, дабы сделать из «подлого и неловкого мужика» (как сказано в тогдашнем прусском уставе) настоящего солдата .

Армия Фридриха II, состоявшая преимущественно из наемников и державшаяся на жесточайшей палочной дисциплине, муштре, мелочной регламентации, была превращена прусским королем в превосходно отлаженный военный механизм. «Секрет» действия этого механизма Фридрих с присущей ему «откровенностью» объяснил такими словами: «Идя вперед, мой солдат наполовину рискует жизнью, идя назад, он теряет ее наверняка».

Любовь солдат к своему полководцу, армейское братство, чувство товарищества были совершенно чужды прусской армии. Одним из главных «рычагов», с помощью которых Фридрих руководил войсками, был страх. «Самое для меня загадочное, - сказал как-то Фридрих приближенному генералу Вернеру, - это наша с вами безопасность среди нашего лагеря». Превращение рядового солдата в «механизм, артикулом предусмотренный» - одно из бесспорных и зловещих достижений военной школы Фридриха Великого .

Естественно, что эта сторона «гения» прусского короля вызывала у многих неприятие его образа действий, критику милитаристской монархии Фридриха в целом. Часто цитируется изречение известного итальянского поэта Альфиери, посетившего Пруссию в период правления Фридриха II и назвавшего Берлин «омерзительной огромной казармой», а всю Пруссию «с ее тысячами наемных солдат - одной колоссальной гауптвахтой». Это наблюдение было весьма верным: к концу правления Фридриха II по сравнению с 1740 годом его армия выросла более чем в два раза (до 195–200 тысяч солдат и офицеров), а на ее содержание уходило две трети государственного бюджета. На крестьян и другие недворянские классы и слои народа возлагались расходы на содержание военного и гражданского аппарата управления. Чтобы увеличить поступление акциза, в сельской местности было почти повсеместно запрещено занятие ремеслом. Горожане же несли повинность по расквартированию солдат и выплачивали налоги. Все это позволило содержать армию, считавшуюся одной из сильнейших в Европе, но милитаризовало страну сверх всяких разумных пределов.

Милитаризация общественной жизни в Пруссии вела к дальнейшему укреплению господствующих позиций юнкерства. Офицеры во все больших масштабах пополняли ряды высших государственных служащих, насаждая военный образ мышления и действий в сфере гражданской администрации. Все это, как я уже упоминал, создавало крайне непривлекательный имидж страны в глазах иностранцев.

Однако, постоянно говоря о бездушности военной системы «Старого Фрица», обычно забывают о том, что жесточайшая муштра, как это ни парадоксально, соседствовала в ней с проявлением довольно высокой степени заботы о личном составе. Пруссаки одними из первых начали организованный сбор раненых на поле боя; хотя русские в этом плане и опередили их, но для всех прочих европейских армий это понятие было совершенно неизвестно. Во время маршей Фридрих нередко бросал обозы с ранеными ради сохранения мобильности армии (в частности, так погиб раненый генерал Манштейн: брошенный армией госпиталь с небольшим прикрытием атаковали австрийские гусары и всех, кто оказывал сопротивление, перебили). Но во всех прочих случаях старался выручать своих солдат. Так, во второй Силезской войне, чтобы спасти находившийся в Будвейсе госпиталь с 300 ранеными, Фридрих пожертвовал отрядом в 3000 человек.

В прусской армии, даже в период самой тяжелой борьбы с врагом, традиционно невысокими были потери от небоевых причин: болезней и особенно голода. Это хорошо видно в сравнении с ситуацией в русской армии петровского, анненского и елизаветинского периода, где массовые смерти среди солдат рассматривались как нечто, быть может, и досадное, но вполне допустимое и не требующее принятия срочных мер. Медицинский уход и пищевое довольствие в русской армии того времени были ниже всякой критики. Крайне малоизвестным у нас является следующее выказывание короля Фридриха, содержащееся в его знаменитом «Наставлении»: «Надобно содержать солдата во всегдашней строгости и неусыпно следить за тем, чтобы он всегда был хорошо одет и вдоволь накормлен».

Несмотря на то что Фридрихом во всех этих начинаниях руководило вполне прагматичное желание уменьшить невозвратные потери своей небольшой армии, по-моему, важна здесь не причина, а следствие. Русским солдатам, подчеркну еще раз, все это было совершенно неизвестно. Вот свидетельство очевидца миниховского похода в Валахию и Молдавию в 1738 году, капитана Парадиза: «При моем отъезде из армии было более 10 000 больных; их перевозили на телегах как попало, складывая по 4, по 5 человек на такую повозку, где может лечь едва двое. Уход за больными невелик; нет искусных хирургов, всякий ученик, призежающий сюда, тотчас определялся полковым лекарем…» И это при том, что весь армейский обоз был просто чудовищным по своим размерам: «Майоры имеют по 30 телег, кроме заводных лошадей… есть такие сержанты в гвардии, у которых было 16 возов…»

Как же, скажет кто-нибудь, ведь это было при Минихе, дескать, чего от него еще ждать. Но нет, во время похода 1757 года русская армия, не сделав еще ни одного выстрела, потеряла до одной пятой личного состава больными и умершими. Главком Апраксин заставил солдат во время трудного марша соблюдать требования великого поста, а на обратном пути еще и бросил обозы с 15 тысячами раненых, которые попали в руки пруссаков. Впрочем, об этом будет подробнее сказано ниже.

При этом Фридрих унаследовал у своего отца многие черты, весьма странные для своего высокого королевского сана. В общении с офицерами и солдатами он производил скорее впечатление грубоватого и фамильярного служаки-полковника, чем венценосной особы. Собственно, по этой причине армия и именовала его «Старым Фрицем».

Известен случай, когда в 1752 году несколько десятков солдат гвардейских полков составили заговор с целью вытребовать себе некоторые льготы и права. Для этого они отправились прямо во дворец Сан-Суси, где находился король. Фридрих заметил их издали и, угадав их намерения по громким голосам, пошел навстречу бунтовщикам с надвинутой на глаза шляпой и поднятой шпагой (отметим, что караулы в местах расположения короля всегда носили скорее символический характер и сейчас вряд ли могли помочь ему). Несколько солдат отделились от толпы и один из них, дерзко выступив вперед, хотел передать Фридриху их требования. Однако прежде, чем тот открыл рот, король рявкнул: «Стой! Равняйсь!» Рота немедленно построилась, после чего Фридрих скомандовал: «Смирно! Налево кругом! Шагом марш!» Незадачливые бунтовщики, устрашенные свирепым взглядом короля, молча повиновались и строевым шагом вышли из дворцового парка, радуясь, что так дешево отделались.

Да, действительно, Фридрих весьма пренебрежительно относился к вопросам жизни и смерти рядовых солдат. Но стоит ли этому удивляться? Войны XVIII века были «спортом королей», и солдаты играли в них лишь роль бессловесных статистов, оловянных игрушек, которых можно было при желании выстроить стройными рядами, а при желании - спрятать в короб-ку (другой вопрос, что король Пруссии сплошь и рядом ходил в атаку под пулями рядом со столь «презираемыми» им рядовыми). И потом, у Фридриха были причины с недоверием, а порой и жестокостью относиться к личному составу своих полков: вспомним, из кого во многом состояла прусская армия - из чужестранцев-наемников, завербованных порой насильно - «за кружку пива». Под конец Семилетней войны под ружье стали ставить даже только что взятых военнопленных, что, разумеется, не добавило пруссакам чувства доверия к своим вновь обретенным солдатам.

Я не вполне уверен, что у Фридриха, было излишне много причин жалеть жизни своего весьма разношерстного воинства, но вот государь император Петр Великий, например, положил жизни десятков тысяч своих переодетых в солдатскую форму мужичков на алтарь победы в Северной войне с еще меньшим сожалением, и никто почему-то всерьез не ругает его за это.

Интересно, что сам Фридрих (как это вообще было свойственно его натуре) на словах и особенно в своих письменных трудах всячески порицал им же самим введенный принцип насаждения дисциплины. «Солдаты - мои люди и граждане, - говорил он, - и я хочу, чтобы с ними обходились по-человечески. Бывают случаи, где строгость необходима, но жестокость во всяком случае непозволительна. Я желаю, чтобы в день битвы солдаты меня более любили, чем боялись». Действительность, как видим, мягко говоря, несколько отличалась от фридриховских лозунгов.

При этом (несмотря на все неприглядные стороны военной службы нижних чипов и вообще низкий моральный облик прусской армии) Фридрих строго следил за соблюдением в войсках дисциплины в отношении населения. Это же правило распространялось на пребывание армии в оккупированных вражеских странах: малейшее мародерство каралось немедленно и неукоснительно. Король требовал, чтобы даже продовольственные реквизиции сводились к минимуму: за все приобретения прусские фуражиры платили звонкой монетой. Все это имело под собой вполне реальную почву: Фридрих не хотел неприятных сюрпризов в своем тылу.

Это же касалось его поразительной веротерпимости: например, во время Силезских войн монахи католических монастырей не раз вели переговоры с австрийцами и передавали им информацию о расположении и маневрах пруссаков. Многие генералы рапортовали королю о необходимости покарать виновных. «Боже вас сохрани, - отвечал на это Фридрих, - отберите у них вино, но не трогайте их пальцем: я с монахами войны не веду». В сравнении с армиями Франции и Австрии, чья солдатня отличалась крайней разнузданностью, пруссаки казались вообще ангелами во плоти. Да и вполне дисциплинированные русские частенько прибегали к повальным грабежам и насилиям, причем это было не «грустными издержками военного времени», а являлось частью общей тактики «выжженной земли», с успехом применявшейся елизаветинскими генералами в Семилетнюю войну. Вся Померания, например, была сплошь выжжена войсками Фермора по его особому приказу. С этой же целью русские пускали вперед авангарды из диких татар и калмыков, а также и не менее диких казаков, объясняя совершаемые ими преступления отсутствием у последних «регулярства».

К этому примешивались сильнейшие религиозные репрессии, которые совершались австрийцами и французами с благословления папы: во время Силезских войн, например, венгры попытались физически уничтожить всех «еретиков» в Словакии (гуситов). Фридриху (а он сразу при восшествии на престол объявил себя «протектором» лютеранской религии в Германии) даже пришлось пригрозить, что адекватные меры будут приняты и к католикам прусской Силезии - только этот шаг несколько привел в чувство Вену и Рим.

Чрезвычайно мягким было отношение Фридриха к пленным. Если не считать того факта, что последних частенько насильно вербовали в прусскую армию, а остальном их положение было вполне сносным. Пленных содержали в приличных условиях, исправно кормили и даже одевали. Жестокость по отношению к содержащимся в заключении врагам категорически запрещалась. Известен случай, когда королю представили на рассмотрение рапорт на пенсию одному старому фельдфебелю. Однако Фридрих (отличавшийся феноменальной памятью) вспомнил, что за 15 лет до этого, в кампании 1744 года, тот был уличен в «низком поступке против своих солдат и в жестокости с пленными». Вместо подписи на рапорте король нарисовал виселицу и отослал его назад.

* * *

Что же стало причиной множества громких побед Фридриха над многочисленными армиями его врагов? По мнению Г. Дельбрюка, успехи прусской армии «во многом зависели от быстроты ее маршей, умения искусно маневрировать, скорости стрельбы прусской пехоты, мощности кавалерийских атак и подвижности артиллерии». Всего этого, примерно в середине своего правления, Фридрих II действительно достиг. О каждом из этих факторов я и скажу в следующих главах.